Государство обещало взамен хлеба обеспечить деревню промышленными товарами. Но промышленность развалилась, дать было нечего. И всё равно продотряды забирали хлеб. Что особенно возмущало крестьян? Реквизированный хлеб гнил на железнодорожных станциях, продармейцы им торговали или гнали из него самогон. Но советский аппарат продолжал упрямо отстаивать правоту созданной им безумной системы.
Тринадцатого мая 1919 года Александра Коллонтай опубликовала в «Известиях» статью «Борьба с царем-голодом»:
«Что делать в борьбе с дороговизной и голодом?
Уже полтора года бьется над этим вопросом Комиссариат продовольствия.
Уничтожить всякую свободу торговли?.. Помилуйте, запротестует обыватель, а за ним и менее вдумчивый рабочий — тогда пропадут с рынка все товары! Тогда-то и начнется настоящий голод!..
А между тем — национализация торговли, строгий учет и беспощадное преследование спекуляции — это единственный путь. Централизация продовольственного дела в руках государственного аппарата обеспечивает то, что и при минимальном подвозе продуктов рабочий класс в первую очередь получает свой паек; если подвезен хлеб, сахар, рыба, мясо — первый, кто получит свою долю, это — трудящийся класс».
Ее статья означала одно: рабочих накормим, остальные нас не интересуют. Такова была политика партии: распределять продовольствие по классовому признаку. Рабочим — повышенные нормы. Но система не работала, и рабочие тоже голодали. Гарантированный паек получали только высокопоставленные чиновники и военное командование.
Руководство большевиков верило в плановое хозяйство и централизованное управление, в то, что плановое распределение ресурсов и производственных заданий всё решит. А получилась система бюрократизированная, неэффективная и разорительная.
«Жесточайшими методами проводилась продразверстка в 1920 году, — пишет историк из Ульяновска Иван Альбертович Чуканов (Вопросы истории. 2001. № 3). — Во-первых, был расширен ассортимент сдаваемого продовольствия. Сдаче подлежали овощи, мясо, молоко, птица, яйца. Установили разверстку на сдачу соломы, шкур, пеньки, меда и т. д. Во-вторых, реквизиция носила более изощренный характер… В-третьих, продразверстка проходила в условиях неурожая, вызванного засухой и недосевом полей».
Крестьянин ответил на такую политику сокращением посевов. Сеяли только для себя. Развал экономики, продразверстки и невиданная засуха привели к страшному голоду. Умирали четверо из десяти новорожденных.
Жизнь стала вовсе не выносимой. Города голодали. Промышленность остановилась, деньги утратили свою ценность. Деревня взбунтовалась. И вспыхнула настоящая «война после войны». В одной только Сибири против советской власти восстало больше крестьян, чем там находилось бойцов Красной армии. На X съезд партии сибирская делегация отправилась с оружием в руках, предполагая, что по дороге ее ждут настоящие перестрелки. Массовые волнения прошли тогда и в Москве, и в Петрограде.
Возмущение не обошло армию и флот, состоявшие из вчерашних крестьян. Плохое питание («один хлеб и вобла»), невозможность учиться, возвращение к старому в смысле неравенства матросов и командиров, жесткость нового командующего Балтийским флотом Федора Раскольникова, запретившего отпуска, увольнения на берег и ночевки вне корабля, — всё это вызвало раздражение моряков.
«Недовольство масс Балтфлота, — докладывал начальник 1-го спецотдела ВЧК Владимир Дмитриевич Фельдман, — усугубляется еще письмами с родины. Почти все они несут жалобы на тягость жизни и сплошь указывают на несправедливости, вольные или невольные, местных властей.
Считая это явление одной из главных причин недовольства, притом не только в рамках Балтфлота, но и в общеармейском масштабе, необходимо на него обратить самое серьезное внимание. Все — и беспартийные, и партийные — в один голос жалуются на удручающие вести с родины: у того последнюю лошадь отняли, у другого старика-отца посадили, у третьего весь посев забрали, там последнюю корову увели, тут реквизиционный отряд забрал все носильные вещи и т. д.
На почве всех этих явлений вытекает и нечто весьма существенное: более сорока процентов членов РКП организации Балтфлота вышли из партии. Одни мотивировали свой уход религиозными убеждениями, другие усталостью: «надоело», третьи разочарованностью в лучшем будущем, четвертые просто порвали партийный билет…»
В те же дни Петроградская губчека сообщала в Москву, что военные недовольны отсутствием продовольствия, обмундирования и медленной демобилизацией: «Красноармейцы, где только возможно, стараются что-нибудь обменять на хлеб, ходят по квартирам обывателей после работы. В некоторых частях были случаи отказа от нарядов из-за отсутствия обуви».
Моряки были недовольны тем, что революция ничего не принесла. Другие люди вышли в начальники и наслаждались привилегиями. Балтийцы считали, что заслуживают большего.
«Когда вышел из вагона, — вспоминал профессор Московского университета Юрий Владимирович Готье, — прежде всего меня поразила надпись: «Въезд в Кронштадт воспрещен», красующаяся на перроне. Как будто в Петроград только и едут, чтобы попасть в эту ужасную лабораторию русской революции. И в этом видно самоупоение и самопереоценка революционного хамья…
За Николаевским мостом можно видеть довольно много судов Балтийского флота, спокойно стоящих у берега, в то время как «краса и гордость революции» в брюках клеш разгуливают по набережным под ручку со своими дамами. Их особенно много вокруг крепости и около Английской набережной, где они захватили весь квартал, выселив из него жителей».
Матросы переоценили свою популярность, в стране их не очень поддержали (Отечественная история. 2004. № 1): «Матросы и лица, одетые матросами (а таких очень много), всюду требуют для себя всевозможных удобств и преимуществ в воздаяние их заслуг по утверждению Советской власти в России… Все бывшие матросы при больших деньгах и в силу этого пользуются успехом у советских девиц. Если кто и позволит себе кататься на лихачах в тех городах, где они еще сохранились в России, то это обычно молодые люди, либо одетые в кожаные куртки, либо — в матросскую форму».
Бывший председатель Центробалта Павел Дыбенко, которого рядовая масса моряков давно не воспринимала как своего, подписал обращение к старым морякам Кронштадта: «Спасайте честь славного революционного имени балтийцев, опозоренного ныне предателями. Спасайте Красный Балтфлот». Но эти призывы не возымели действия. 27 февраля Григорий Зиновьев приехал на общефлотский митинг в Морской корпус. Но питерскому вождю не давали говорить. Он был в панике, о чем уведомил Ленина.
Организатором восстания был старший писарь линейного корабля «Петропавловск» Степан Максимович Петриченко. Его избрали председателем Кронштадтского временного революционного комитета.
Местная газета «Известия ВРК» писала: «Здесь, в Кронштадте положен первый камень третьей революции, сбивающей последние оковы с трудовых масс и открывающей новый широкий путь для социалистического творчества».
Один из моряков восхищался товарищами: «Свершилось! Лопнуло терпение, и все советы, чрезвычайки, особые отделы полетели вверх тормашками. Все коммунисты арестованы и обезврежены. Кронштадт готовится к новой жизни. Итак, ожидания сбылись. И всё это произошло без единого выстрела. Настроение у всех праздничное. Подъем духа — необыкновенный. Интересно, в какую форму выльется эта «третья революция».
