Возможно, в свой последний приход она хотела поговорить со мной не о том, что писала, не о литературе вовсе, а об убийстве?! Но время случилось неподходящее, и она ушла! Она и раньше ко мне приходила! И снова случай был неподходящий! Я оказался мертвецки пьяным!
— О господи! — Я едва не застонал. — Она же тогда сказала: «Не пойму, куда он подевался!» Но только она НЕ ОБО МНЕ думала! А о том, куда подевался с детской площадки тот, кого она желала выставить на всеобщее обозрение! Она ХОТЕЛА, чтобы его нашли! Чтобы все открылось! Чтобы все узнали, что он — негодяй и насильник… — Может, оно и к лучшему, — бормочу я, — что его не нашли! И что признали его смерть естественной! Потому что…
Мысли снова разбегаются, и я никак не могу сформулировать, почему же так получилось лучше? Потому что Лиза теперь может выйти сухой из воды? Или же потому, что, открой она все властям предержащим, они бы ничего не сделали? Недаром Светлана называла его «самым порядочным из всех!». Или он очень успешно скрывал свои наклонности, или же курс психотерапии помог настолько, что он больше никогда никого не насиловал? К тому же и срок давности, наверное, вышел… Но она, Лиза, ХОТЕЛА, чтобы он был наказан! И сама его наказала!
— Света… да, утро доброе! Скажи мне, в каком номере живет… ну, девушка такая — она у нас на курсе Золотая Рыбка, а на самом деле ее, по-моему, Лизой… не могу тебе сказать зачем! Нужно! Хочу ее повидать… срочно! Ну я же сказал — пока не могу!
Я иду к дому, все ускоряя шаг, местами пытаясь даже перейти на бег, хотя это мне явно не удается. В голове грохочет и бухает теперь только одна мысль: мне страшно!
Мне почему-то действительно очень страшно.
Мир номер один. Реальность. Тишина
— Лиза, откройте, пожалуйста! Это я… Лев Вадимович!
Тишина. Тишина! Внезапно мне кажется, что там, за дверью, кто-то тяжело дышит… Что, если она сейчас лежит тут, рядом, беспомощная?! В коме, отравившись той самой гадостью, которой был накачан тот, на площадке?! Что, если ее уже нельзя спасти?!.
Я лихорадочно, попадая мимо и чертыхаясь, пытаюсь нащупать в кармане телефон. Звонить! Звонить Светлане немедленно. Пусть откроют или выломают дверь! Телефона нет. В моей голове туман, из которого вдруг медленно выплывает: после того как я поговорил со Светланой, я положил телефон не в карман, а приткнул его на лавку, рядом с кофе, я всегда так делаю дома, кладя телефон на рабочем столе рядом с чашкой, чтобы был под рукой. Под рукой! В руке! Оказывается, я нашарил в кармане тот самый универсальный ключ, который забрал у Киры! Намереваясь потихоньку побывать в номерах у самых подозрительных, с моей точки зрения, личностей! Но не успел осуществить это весьма идиотское намерение… а ключ все равно пригодился!
Я провожу ключом по считывающему устройству, щелкает замок, я рывком распахиваю дверь, и… За ней никто не дышит. В комнате вообще никого нет… Только приоткрыто окно и на сквозняке шелестят несколько страниц, брошенных прямо на пол посреди комнаты. Не обращая на них внимания, я быстро обхожу номер: пусто. Заглядываю даже в просторную гардеробную и на балкон — никого. Все личные вещи также на местах. Значит, Лиза все еще здесь! И, возможно, нуждается в помощи! Если бы она уехала, то забрала бы вещи, хотя бы некоторые! Зубную щетку, например. Или косметичку…
Я машинально наклоняюсь и начинаю собирать с пола разрозненные листки, совсем уже растащенные сквозняком. И почти так же машинально начинаю читать.
Мир без номера. Прошлое-Настоящее. Все должно было быть по-другому
Сколько раз мне хотелось изменить свое детство, изменяя при этом все… все! Потому что я не хочу быть такой, какая сейчас, не хочу! Ведь именно детство приводит нас, куда приводит: к неистовой любви к таким же, как мы сами, и одновременно к недоверию и ненависти. Или ко всему этому вместе, что еще хуже остального, потому что, когда ты хочешь любить, ты одновременно и ненавидишь! Ненавидишь людей, которые сделали тебя такой, какая есть, и себя — потому что не смогла забыть… И все они, наверное, думают, что ты просто не захотела!
Потому что если бы захотела сильно-сильно, то наверняка бы смогла… Смогла бы полюбить без ненависти и жила бы сейчас не тем, что заставляет выгорать изнутри, и не с мутной пеленой на глазах, сквозь которую все люди — только грязные твари! Только те, что хотят схватить тебя, заставить, принудить, прижать худой спиной к холодной стене… делать с тобой все, что им заблагорассудится… и ты — уже не ты… И где теперь настоящая я?! Я не знаю, я уже ничего не знаю! И не у кого спросить…
Не у кого спросить — да и не хочется… Потому что я уже ушла… за ту самую грань, где больше нет ни добра, ни зла… И справедливости больше нет, потому что я взяла эту самую справедливость своими тонкими, худыми и слабыми детскими, из прошлой жизни, руками, взяла да и сломала ее! И что толку теперь в обломках! Это нужно было делать по-другому, все нужно было делать по-другому!
Да, я убила его… а теперь приходится убивать и себя. Потому что жить невыносимо… невыносимо… невыносимо… невыносимо… невыносимо!
НЕВЫНОСИМО!
Я могла бы исписать этим словом еще десять листов подряд, но так и не выразить, что я сейчас чувствую! Всю жизнь я мечтала, что встречу его и скажу ему все… и всем им — которые наверняка знали и ничего не сделали, — им я ТОЖЕ скажу!
И вот это произошло: я его встретила. Этого человека, который брал нас, детей, из детского дома и привозил туда, где нас растлевали… Нас заставляли раздеваться и заниматься тем, к чему мы были не готовы… к чему ни один ребенок не бывает готов! И он участвовал в этом всем… и они снимали все это на пленку. И всю оставшуюся жизнь я боялась когда-нибудь наткнуться на чей-то глумливый взгляд, говоривший: я видел тебя… я тебя знаю!
У меня и теперь перехватывает горло, когда я просыпаюсь после очередного кошмара, в котором мне снится другой кошмар — что случалось с нами снова и снова! Я словно САМА смотрю это жуткое кино: худые, цыплячьи, совсем детские тела в кадре… И еще одно, САМОЕ страшное — мы все к этому ПРИВЫКАЛИ! Мы ЗНАЛИ, что там будут делать с нами, и молчали, терпели, как собака, которая привыкает к цепи, которая не знает, что может быть по-другому… И что даже если цепь в один прекрасный день пропадет, она не будет знать, что делать со своей свободой!
Строптивых сразу же подсаживали на наркотики — и такие за дозу становились самыми послушными. Они уже сами ЖДАЛИ и ХОТЕЛИ этого!..
Наверное, я пишу немного сумбурно, а перечитывать и исправлять ничего не хочу. Мы с вами так ни разу и не поговорили, Лев Вадимович… Вы не предлагали, а я не смела. Но… вдруг вам захочется знать: я ведь так и не завела собаку! Потому что знала: рано или поздно все закончится. Я его найду и убью. А потом убью и себя. А собака останется… когда я не приду больше домой. Это с людьми можно поступать по-всякому, как заблагорассудится, потому что люди ничему уже не верят. Собаки — они другие… Их нельзя оставлять или предавать. И собаки — они для другой жизни. Счастливой. А когда несчастлив сам… нет, сейчас я начну думать, что все могло быть иначе, начну жалеть себя — а этого нельзя. Совсем нельзя! Так что расскажу вам и все остальное.
