Мысли стали проясняться. У женщины вновь появилось имя, и я с ужасом понял, что это не то имя, не та женщина. В глазах просветлело. Не стало ни травы, ни леса, ни луга. Я лежал со спущенными штанами на полу гардероба, вокруг вместо деревьев громоздились вешалки с дорогими пальто и полушубками, пахло мехом, дорогим табаком и элитным парфюмом, а на мне верхом сидела Нилия и цинично улыбалась.
– Ты ведь хотел, чтобы она присутствовала при всех наших встречах.
Богиня повернула голову и чрезмерно театрально изобразила смущение:
– Ой! А она ведь присутствовала. Ну, тогда всё в порядке. Всё, как ты хотел, милый.
Нилия легко соскользнула с меня, бесцеремонно одёрнула платье и с видом победителя пошагала на своих бесконечно высоких каблуках к банкетному залу. Ей было что праздновать, месть состоялась.
Аля и в самом деле стояла посреди гардероба дорогого ресторана и смотрела на мой позор. Стояла так же, как ещё совсем недавно стоял я сам. Только если я впал в эгоистичную истерику, она молчала. По щекам её текли слёзы, в глазах застыла нечеловеческая боль, и только одним богам было известно, что сейчас полыхало у неё в душе. Хотя вряд ли, как показала жизнь, боги не очень разборчивы в человеческих душах и глухи к человеческим чувствам. Зато они с совершенно человеческой беспощадностью мстят тем, кто перестаёт им поклоняться.
Сколько она здесь стояла? Что она видела? Хотя одного финала было достаточно, чтобы всё понять.
Я засуетился, поднялся, нелепо подтягивая штаны:
– Аленька, я…
Она не сказала ни слова, только покачала головой, развернулась и, растеряв остатки самообладания, бросилась на улицу.
– Подожди!
Я кинулся следом. Спохватился, что холодно. Вернулся обратно и, сдёрнув с вешалки пальто, выскочил из ресторана.
Стемнело. Шёл снег. Мягкие пышные хлопья медленно опускались на землю: оседали на траве газона, таяли, попадая на чёрный влажный асфальт. Так тает счастье. Эфирное, белоснежное, такое нежное, такое тонкое, такое хрупкое, что, соприкасаясь с чёрной реальностью, превращается в слёзы.
Аля шла по тротуару, не разбирая дороги, утирая слёзы. Даже теперь, оставшись наедине с собой, она плакала молча.
– Аля!
Я догнал её, остановил, схватил за плечи, развернул, чувствуя себя последней сволочью. Она не сопротивлялась, и от этого мне сделалось жутко.
– Алечка, прости меня. Я скотина. Я… Это было против воли.
Она попыталась вывернуться. Я стиснул её со всей силы, умом понимая, что никакой силой невозможно удержать человека, которого ты обидел. Если только этот человек не любит тебя по-настоящему. Но даже в этом случае не всякий найдёт силы и желание простить предательство, а я… я ведь предал.
– Прости меня. Я больше никогда тебя не обижу. Никогда. Никогда.
Я набросил ей на плечи прихваченное из гардероба пальто, укутал, прижал ещё крепче, хотя крепче казалось уже некуда. Но ведь она сейчас уйдёт. Уйдёт! И с чем я останусь? Безмозглый похотливый кретин!
– Выходи за меня замуж, – слова были не к месту, прозвучали по-идиотски и выскочили непонятно откуда сами собой.
И тогда Аля уткнулась мне лицом в плечо и зарыдала в голос. А я стоял посреди улицы, гладил её по волосам, мысленно костерил последними словами себя и Нилию, и тихо, как мантру, повторял: «Больше никогда».
Забегая вперёд, скажу, что до сегодняшнего дня я больше не обидел её ни разу.
Глава 20
Громовержец гневается
Дедал стоял у окна и мрачно смотрел в ночное московское небо, подсвеченное мегаполисом. Под окном, выходившим на проспект, сновали машины, подтверждая дурацкое измышление, напетое кумиром-однодневкой, о том, что Moscow never sleeps
[18].
Жужжащий днём и ночью проспект раздражал, даже несмотря на то, что качественные стеклопакеты полностью исключали любые звуки улицы. Мастер видел мельтешение, он чувствовал его какими-то пятыми и шестыми чувствами. Это оказалось самым страшным наказанием – очутиться запертым в клетке посреди устроенного смертными столпотворения. И плевать, что «клетка» была пятикомнатной квартирой в сталинке с высоченными потолками. Плевать, что от суеты за окном можно было отгородиться шторой. Дедал не привык к такому существованию.
Он принимал одиночество в тишине, наедине с природой. Он принимал оживление и суету, если сам оказывался в неё включённым. Но одиночество среди чужой жизни доводило до исступления. Так, должно быть, чувствует себя манекен в витрине бутика, который почему-то остался закрытым после открытия всего торгового центра.
Такое сравнение окончательно вывело Дедала из себя. Не зажигая света, он прошёл на кухню, включил газ и поставил вариться кофе. После явления господина Луна Геркан сделал выводы и принял решение. В результате мастер переехал в эту треклятую квартиру и практически перестал общаться с живыми существами – будь то хоть люди, хоть нелюди. Вот уже несколько недель к нему допускались лишь Икар и Лобанов, изредка забегал Геркан со своим смертным приятелем, ну и сменялась выставленная сыном коровы охрана на этаже и у подъезда. Четверо визитёров и без того были ему не сильно интересны, а теперь надоели до смерти. Что до охраны, то с ней в принципе не о чем и незачем было говорить.
В КБ мастер выбирался теперь только в случае крайней необходимости, опять-таки под охраной и с соблюдением мер конспирации, которые превращали поездку в бесконечный ад.
У Дедала было всё, что необходимо для работы, любой его каприз исполнялся практически мгновенно, но ощущение потерянной свободы сводило все прелести на нет. Оставалось признать: связавшись с Герканом, он загнал себя в золотую клетку. Опять. Так было, когда он бежал на Крит к Миносу. Так случилось, когда он бежал от Миноса к Кокалу. Так повторялось из века в век ещё множество раз. В этом крылось что-то фаталистическое и раздражающее. Неужели же жизнь ничему его не учила? Или же он в самом деле – жертва фатума и обречён бежать по кругу, как какой-нибудь Сизиф?
Над джезвой поднялась кофейная шапка, угрожая перевалить через край. Дедал поспешно снял кофе с огня, затушил газ и полез за чашечкой, соответствующей настроению. Хотя какое тут настроение…
Многие называли его гением, он скромно именовал себя художником и изобретателем. Но в первую очередь – художником. Он полагал, что художник всегда свободен и независим, в противном случае он перестаёт быть художником. Но вся его жизнь буквально кричала об обратном – нет никакой независимости! Не бывает свободных художников. Любой художник зависим от людей, от их мнения, от глупых модных тенденций, которым приходится следовать, или против которых не можешь не протестовать, от покровительства сильных мира сего. За последнюю зависимость люди всегда готовы осудить, может быть, потому, что сами зависят от власть имущих? Но им можно, они простые смертные, а художнику нельзя, иначе он перестанет быть художником. Власть имущие в свою очередь зависят от богов, боги – от простых смертных и их ничтожной веры… И так всё вокруг сплетается в безумный ком, существовать вне которого не способно ни одно живое существо.
