Эдаль медленно выпрямилась, готовая вернуться на своё ложе и там «околеть». Покосилась с завистью на соседа по камере… и поняла! Ламавин спал, закутавшись сразу в два одеяла. Гадёныш стащил второе у неё, решив, что она слишком пьяна, чтобы почувствовать.
– Ламавин! – Она ухватилась за край одеяла. – Ты что делаешь, мне же холодно!
Толстяк тоже поспешно вцепился в свой край. Убедительно храпеть теперь у него не получалась, но и глаза он не открывал. С минуту они тянули несчастное тюремное одеяло каждый в свою сторону.
– Отдай, свинья! – Эдаль, промёрзшая насквозь, дёрнула что есть силы.
Материя не выдержала, разорвалась – на счастье, не посередине. Грязно-синий клок остался в пальцах у Ламавина, всё прочее метнулось на Эдаль. Рывок получился таким сильным, что она не удержалась на ногах, отшатнулась и грохнулась на пол, больно ударившись спиной о край нар. Ламавин вновь громко захрапел.
Охая и потирая ушиб, Эдаль взобралась на нары. Свернулась калачиком, укрылась манто, поверх – отвоёванным одеялом. Не выдержав, заплакала. От обиды, холода, боли и страха.
Заснуть она больше так и не смогла. Сначала плакала, когда слёзы закончились, всхлипывала. Затем лежала и смотрела в потолок, пока не увидела серенький прямоугольник окошка и не поняла, что забрезжил рассвет.
Ламавин проснулся, когда полумрак в камере сменился серой мутью. Высунулся из-под одеяла, потянулся. Улыбнувшись во всю свою кабанью рожу, будто и не было ночного происшествия, возмутился тюремными порядками:
– Жадюги! Не могли по два одеяла выдать, что ли? Знали же, что холод собачий в этом подземелье. – Затем спросил, неизвестно у кого: – Интересно, кормить нас скоро будут?
Эдаль не ответила, отвернулась. Но ответом толстяку послужили громкие шаги в коридоре. Заскрежетал ключ в замке, верхняя половина двери откинулась внутрь, превращаясь в полочку. В отверстие тут же сунулось заспанное лицо одного из уже знакомых конвоиров:
– Чё, не околели? Вот и добре! Ешьте.
Он звякнул жестяными мисками и кружками, выставляя их на импровизированный стол. Ламавин мигом вскочил с нар, схватил миску, колупнул содержимое. Скривился недовольно.
– Перловая? И без мяса!
– Ишь ты, мяса захотел! – подивился тюремщик. – Ты у нас пока не приписан на постоянное жительство, чтобы мяса требовать. Вот припишут, и будет тебя в обед баланда на бараньем сале.
Ламавин передёрнул плечами. Такая цена за кормёжку его не устраивала.
Эдаль не смогла съесть успевшую застыть, превратившуюся в твёрдый осклизлый комок кашу. Попробовала жевать ломоть чёрствого ржаного хлеба, но и его отложила. Не то чтобы тюремная кормёжка была заметно хуже того, что ей доводилось есть в детстве, но за годы в Берестовье Эдаль отвыкла от такой снеди. Да и горло противно саднило – первый признак простуды, – кусок не протолкнёшь. Зато чай она выпила с удовольствием. Пусть жидкость в кружке мало походила на изысканный ароматный напиток – чуть желтоватая, без запаха и почти без вкуса, – зато горячая!
Ламавин съел обе порции, тщательно облизал ложку. А когда тюремщик вернулся за посудой, попробовал закинуть удочки:
– Господин надзиратель, вы случаем не знаете, в чём наша вина? Мы же не тати, не воры, не хитрованы какие. Я вот – уважаемый человек в Берестовье, бакалеей торгую. Эта – компаньонка моя. Зачем же нас в каталажку?
Тюремщик покосился на него, хмыкнул. Ответил презрительно:
– Если арестовали, значит есть за что. Ишь ты, уважаемый он человек! Хитрован ты уважаемый, должно быть, раз сам генерал на тебя взглянуть приезжал.
Понизил голос, добавил:
– Ты лучше дурика из себя не строй, признавайся сразу. А то генерал, он знаешь какой? О-го-го! Ему всё одно, что человека на голову укоротить, что собаку. – И совсем уж тихо: – Он не-меняный, понял?
Ламавин неуверенно кивнул, но всё же пробормотал:
– Нет на мне вины, Небесами клянусь.
Тюремщик зыркнул на Эдаль.
– Может, и не в тебе дело, а в товарке твоей. Ты её где подцепил? Давно знаком?
– Так… – Ламавин тоже покосился на женщину. – Четыре года она у нас в Берестовье живёт.
– А прежде? Гляжу, обличье у неё вроде знакомое. Не в розыске ли она числится?
– Не знаю…
– То-то, что не знаешь!
Тюремщик захлопнул окошко и потопал по своим делам. Ламавин постоял с минуту возле двери… и внезапно кинулся к сидевшей на нарах Эдали, схватил за плечи, тряхнул:
– Так ты наврала всё! Признавайся, откуда ты в Берестовье взялась?
– Ничего я не врала! – Эдаль рассерженно высвободилась, оттолкнула толстяка. – Всё, что говорила, правда!
– Да? А если та, с кем ты менялась, – хитрованка опасная? Или, того хуже, татьбой промышляла. А что, запросто! Сама ж говорила – «не знаю, чьё тело»!
– Что ты выдумываешь, какой ещё татьбой?! – возмутилась Эдаль. – Небожители разве позволили бы…
И осеклась. Вспомнила, зачем они, собственно, приехали в Княжград. Ламавин постоял, таращась на неё, хлопнул себя по лбу смачно:
– Так и есть! Хитрованки какой-то обличье тебе подсунули! А Фальнар знал её, не иначе, и градоначальник знал, и другие… и молчали. Что если у них шайка какая? Во мы влипли. И не докажешь ведь, что ты не она. Именная грамота – скажут, подделанная, свидетелей, что видели, как ты меняться ехала, не найти. Может, ты и не менялась? – Он забегал по камере взад-вперёд. – Ох, и зачем мы в Княжград сунулись? Как чуял, не надобно сюда ехать! Сидели бы тихонько в Берестовье, никто бы о нас не вспоминал. А теперь…
Набегаться вдоволь Ламавину не позволили. В коридоре снова затопали, загремели ключами. Дверь приотворилась:
– Выходи на допрос! Без вещей!
Эдаль закуталась плотнее в манто, встала. А вещей у неё с собой никаких и не было.
Доносу о том, что женщина в прежнем обличье великой княгини объявилась в Княжграде, пьёт клюквенку в дешёвом трактире в компании простолюдинов, Бед-Дуар не поверил. Не бывает таких совпадений! Всего лишь вчера Небожительница Ва-Лои затребовала голову этой женщины, на завтра он распорядился снарядить аэроплан, чтобы лететь в Берестовье. И вдруг – голову прямиком ему в руки приносят?
Шума поднимать не стоило – доносчик скорее всего обознался. А если нет… тогда тем более тайну следовало хранить как можно дольше. Потому людей на задержание Бед-Дуар отправил из тех, кто служит недавно, старшим поставил не офицера, а капрала.
Шпик не обознался: те самые лицо, фигура – за четыре года заметных изменений в облике женщины Бед-Дуар не отметил. Хотя в тюремном дворе темно, а она была изрядно пьяна, умудрилась даже заблевать генералу штанину. Женщина была отвратительна – провинциальная дура-торговка. Что ж, тем проще выполнить приказ.
