Там же остался и каган Куря, не погребенным, не сожженным, став добычей воронов. Пока князь Владимир своим окровавленным мечом пробивал к нему дорогу, он уже лежал, придавленный собственным конем, и жизнь отлетала от него.
В том бою, в котором Святослав был отмщен, Владимира ранило. За свою месть он чуть не заплатил головой, меч вошел ему в грудь чуть ниже сердца. Русские днями оставались в шатрах, пока князь не справился со своей раной.
И они двинулись дальше.
По ночам Владимира мучил вопрос, а не возьмет ли Куря, попав на тот свет, Святослава своим рабом, ведь с незапамятных времен люди верили, что убитый воин на том свете становится рабом тому, кто его убил…
– Боги, вы даровали нам победу, спасибо вам, боги, за великую помощь! Славим вас и молимся вам, о боги!
Пути, которые он прокладывал как объединитель, сами открывались перед ним. Везде, где мог, он был милосерден, создавая великую славянскую державу. Продолжал с того места, где меч печенега остановил его отца.
Как враг не перестраивался бы, для осады ли, для нападения или обороны, потомок великих военачальников умел достигать цели с самыми малыми потерями. Его меч рубил и там, где все другие ломались. Куда бы ни пошел, везде проходил. Где бы ни начал бой, всегда побеждал.
Среди закаленных воинов в кольчугах, островерхих шлемах, с мечами за поясом, князя можно было узнать по красным сапогам и пурпурному плащу на плечах.
Скакал он под двумя знаменами: белым, отцовским, с двумя скрещенными золотыми копьями, и новым, своим – голубым стягом с тремя серебряными копьями, связанными золотым поясом.
Ему казалось, что его ведет и направляет какая-то сила. Намерение, толкавшее его, и самому Владимиру было загадочным и непостижимым, но он следовал ему с верностью.
Племена объединялись, все шло как по маслу, пока он не двинулся на болгар.
Волчий Хвост был доверенным лицом князя. Он еще не дорос до плеча своему отцу, когда толстой палкой забил волка, с голода забредшего в деревню и напавшего на подростка. А потом украсил свою шапку его хвостом, из-за чего и получил такое прозвище.
Но закаленный военачальник гордился не волчьим хвостом, а длинными рыжими усами, напоминавшими лисий хвост. Пучок волос спускался по его спине. Глаза сверкали угрожающе, как меч. Он был опорой всем воеводам, а великому князю предан каждой каплей своей смешанной крови, которую не раз за него проливал.
После победы над радимичами Владимир подарил ему окованный серебром меч с позолоченной ручкой, который по его заказу и под надзором Добрыни выковали новгородские мастера.
Дал ему меч, но забрал у него тоненькую стройную рабыню с жарким взглядом и порывистыми движениям, из племени касогов, темноволосую, белокожую, с маленькими и округлыми грудями, которые заканчивались нежными бутонами таявшими в его губах. Она вся так и играла, ее беспокойное тело постоянно стремилось выскользнуть из тонкотканных одежд. Такой же она была и в любви, порывистой, трепетной, всякий раз как впервые доходя до последнего вздоха, когда вся открывалась и предавалась ему, а ее испуг превращался в желание, и она в сладкой судороге прижималась к его телу.
Она могла хлестнуть взглядом, как кнутом, а после этого улыбнуться по-детски чисто, так что казалось, невинный луч прорывается сквозь облако. Обняв его за шею кошачьим движением, она могла выманить у него любой подарок и любое обещание…
И ее! Ее Владимир с громким смехом поднял к себе в седло и увез. От него не укрылся ни огонь в ее глазах, ни гибкость ее тела. Любопытная и избалованная любовью, невзирая на запрет, она нарочно вышла посмотреть на великого князя.
Потянувшись рукой к ее шее, чтобы почувствовать прикосновение бархатистой кожи, манившей его своей белизной, он наткнулся на деревянный крестик. Сорвал его, бросил коню под копыта и, хлестнув коня и бесстыдно прижимая к себе девушку, поскакал прочь.
Волчий Хвост только зубами скрипнул. Потом поднял с земли крестик.
Он и сам насмехался над ее верой в тощего Бога, в муках окончившего свои дни. В чем его могущество, думал он, если люди делали с ним, что хотели?! Но он оставлял на ее усмотрение любить и целовать то, что она называла символом Божьего страдания и человеческого спасения.
У князя только в Вышгороде было три сотни женщин, а еще столько же в Белгороде и двести отборных рабынь в Берестове. И все мало! А он, Волчий Хвост, эту, одну-единственную себе выбрал, потому что она ему грудь согревала, и он чувствовал себя с ней снова подростком, с гордостью носившим на шапке лисий хвост.
И теперь князь ее забрал.
Оскорбленный и раненный гораздо тяжелее, чем не раз ранили его в битвах, он ответил как разгневанный Ахиллес. Покинул войско и укрылся в Брестове, недалеко от летнего дворца Владимира. Был рядом, но словно его и не было. Свой уход объяснил открывшимися ранами, старыми и тяжелыми, мучающей его болезнью и плохо сросшимися костями, которые не давали ему ни вскакивать в седло, ни спрыгивать на землю.
– Куда мне калеке, я и перед своими воинами показаться не могу, а тем более перед вражескими… Лучше тут один умру как одинокая собака, чем буду беспомощностью насмешки вызывать.
Владимир послал ему опытного знахаря, проверенного в многих боях на самых тяжелых ранах. Волчий Хвост отослал его назад.
– Как бабка не может быть невестой, так и немощный воин не может быть богатырем. Боги отняли у меня силу, отслужил я свое. Принесу жертвы за победу войска княжьего, но рядом с князем во главе его войска не встану.
А Владимир собирался идти на болгар. Оставшись без самого лучшего своего военачальника, позвал того, на кого всегда мог надеяться и кто правил из своей резиденции в Новгороде с тех пор, как Владимир переселился в Киев. Дядю Добрыню.
Предложив ему кубок пьянящего вина из своих рук, князь ласково позвал Добрыню отправиться с ним в поход на болгар.
Земли серебряных болгар клубком лежали там, где Кама впадает в Волгу. Если бы их заняли русские, для Руси наряду с уже давно проторенными торговыми путями на Запад, открылась бы и дорога на Восток. Напали они на болгар, перейдя через хазарскую землю по берегам Волги. Пустившись на рискованное дело далеко от своих земель, Владимир был осторожен и не обольщался начальными успехами.
Добрыня, амбиции которого были вполне удовлетворены, после того как он получил права княжения в Новгороде, войной насытился очень скоро. Рассматривая пленных, он заметил нечто такое, что заставило его задуматься. Их прекрасная кожаная обувь, а не лапти из березовой коры, свидетельствовала о том, что это воины, привыкшие властвовать и собирать дань, а вовсе не платить ее.
Он поглаживал свою темно-русую бороду, еще не тронутую сединой, и говорил медленно, взвешенно, с паузами:
– Даже если мы с ними справимся, трудно будет держать такой народ в покорности. Только беду навлечем на свою голову…
Князь был недоволен. «Если бы вместо Добрыни войско возглавлял Волчий Хвост, «народу серебра» надеяться было бы не на что, будь их ноги обуты даже в серебро, – думал он. А так он оказался на чужой стороне, вдалеке от своих укреплений, с вечно осторожничающим дядей, который уже потихоньку начал стареть. С тяжелым сердцем согласился он с мнением, что потери могут оказаться для него слишком большими, а победа кратковременной, и пошел на мир.
