Конечно же, Уолтер Дженкинс, этот известнейший утопист, бывал частым гостем саммитов в Басре. Годы отнюдь не прибавили ему благодушия. Он неоднократно писал об известных персонах, которых там повстречал – в частности, о Ганди, представителе только обретшей независимость Индии, или Ататюрке, посланце Оттоманской империи. Но главным впечатлением Дженкинса, судя по всему, было чувство раздражения из-за того, что его полностью затмил давний противник. «Вы, конечно, его знаете, – писал он. – Это тот самый «человек тысячного года» с его нагнетающими тревогу романами и необоснованными предсказаниями. Постоянно на ножах с какими-нибудь социалистами, с вечно тянущимся по пятам шлейфом амурного скандала. А этот его чертов писклявый голос!..» Человечество чуть было не распростерлось ниц перед марсианами, а мы, как видите, вопреки всему продолжаем наши смешные склоки. Как ни странно, это вселяет в меня веру в наш вид.
И здесь я должна отметить, что благодарные потомки не забудут старания «человека тысячного года», который продвигал Декларацию прав человека как краеугольный камень новой Конституции.
Все это, похоже, работало. Институты, создания которых добивалась Микаелян и которые ранее выглядели столь утопичными – глобальная транспортная сеть, национализация прав на разработку природных ресурсов вроде полезных ископаемых, международная система финансовой помощи для раннего медицинского вмешательства, за которую так ратовал Кейнс, – быстро доказали свою полезность. Даже скептически настроенные американцы, предпочитавшие изоляционистскую политику, изменили свое мнение относительно нового порядка, получив щедрую финансовую помощь на восстановление страны – после разрушительных наводнений, устроенных вышедшей из берегов Миссисипи в 1926–1927 годах, и позже, когда биржевой крах на Уолл-стрит чуть не вызвал глобальный финансовый кризис. А вторжение Японии в Китай в 1931 году стало еще одной проверкой новых способов управления. Восстановленный на престоле император Пу И обратился к совету за помощью, и согласованное международное давление заставило японцев отказаться от затеи. Даже древние империи постепенно смещались в сторону более мягкой и свободной формы правления: будучи рудиментами эпохи покорения и грабежа, теперь они постепенно превращались в формы мирного человеческого сосуществования.
Тем временем китерийцы, наши невольные гости с Венеры, – то есть, конечно, те из них, которых марсиане не забрали с собой при поспешном бегстве, – были предметом международного междисциплинарного изучения. Они обитали в зоопарках и специальных резервациях по всей планете, и публика жадно следила за исследованиями, новости о которых появлялись в газетах и на телевидении. Некоторые, впрочем, утверждали, что китерийцев стоило бы поселить не в резервациях, а в здании их собственного посольства. Но решение столь непростых вопросов, я полагаю, следует оставить на будущее.
Что касается меня, я инкогнито отправилась в Басру на масштабное празднование 24 апреля 1925 года, когда была принята Конституция. А также должна признать, что приезжала в Лондон на празднества в честь независимости Ирландии и Индии, и, кроме того, когда женщины – наконец! – получили право голоса, в 1930 году.
Но я всегда сбегала обратно в Париж. Думаю, за время войны что-то во мне изменилось. Оказываясь среди людей – особенно в толпе, – я в какой-то момент перестаю чувствовать за физической оболочкой душу, словно люди превращаются в резервуары с кровью, ожидающие, когда марсиане их опустошат. Легкая форма «синдрома Дженкинса», скажете вы. В Лондоне, например, мне было спокойнее у монумента Неизвестному солдату перед пустой гробницей, чем в окружении живых людей.
В общем, мы наслаждались эрой надежды и единства, вселявшей во всех энтузиазм, даже несмотря на вечное бурчание Дженкинса. Но эта эра оказалась слишком короткой; напряжение снова нарастало. Виной тому было устройство Солнечной системы, из-за которого Марс неумолимо приближался к Земле, – и это напряжение рукой какого-то сумасшедшего демонстранта уже унесло жизнь неутомимой евангелистки мира, самой Хорен Микаелян.
И вот я была здесь, готовая снова броситься в водоворот.
3. В Англию на монорельсе
Несмотря на тысячелетнее соперничество Англии и Франции, расстояние между ними по прямой составляет всего две сотни миль. И поздней осенью 1936 года мне потребовалось всего два часа, чтобы переместиться из Парижа в Лондон. Два часа!
И хотя мне еще не было пятидесяти, я чувствовала себя очень старой в этом новом веке. Например, монорельсовая дорога между Лондоном и Парижем была чудом марсианской технологии – мы смогли обратить себе на пользу их виртуозное владение электромагнитными полями. (Сейчас эта технология используется научными институтами по всей Федерации, но в те времена была монополизирована Британией.) Когда я была маленькой – напомнила я себе, словно старая карга в кресле-качалке, – даже автомобилей еще не было, а теперь такое. Вагон, в котором я находилась, продвигался вперед под действием невидимой электрической энергии, балансируя на монорельсе при помощи ряда одиночных колес, удерживая равновесие благодаря законам механики, как эквилибрист на уницикле. Так что, надеюсь, вы извините тот факт, что я с тревогой вцеплялась в подлокотники кресла, пока поезд мчался вперед высокотехнологично и беззвучно.
Но я утешала себя созерцанием восхитительных видов. Монорельсовая дорога держалась на высоких колоннах, и поезд несся над крышами домов. Сам Париж – к радости его жителей – практически не был затронут буйными первыми десятилетиями двадцатого века. По большому счету, от рук немцев он пострадал значительно больше, чем от нашествия марсиан. Было приятно смотреть на осенний старый город в мягком вечернем свете.
Наиболее важное здание в современной части города было построено недавно, и его из окна поезда не было видно: я говорю о посольстве Федерации федераций на площади Фонтенуа. Скромное здание из стекла и марсианского алюминия хорошо вписалось в парижскую панораму, хотя, конечно, оно всегда будет выглядеть блекло на фоне Эйфелевой башни, с большими затратами восстановленной к Олимпийским играм 1924 года.
По пути я заметила, что погода меняется: с востока шли темные грозовые тучи, угрожая вскоре закрыть осеннее солнце. Я проклинала свою неудачливость, хотя жалобы на судьбу вряд ли были справедливы. В Северном полушарии в последнее десятилетие климат лишь ухудшался и часто происходили стихийные бедствия – ливни, снежные бури, ураганы с градом, яростные ветра, – которые совершенно не способствовали попыткам человечества оправиться от разрушений, нанесенных марсианами. Пожилые люди, к числу которых я осторожно начинала относить себя, часто с ностальгией вспоминали о прежних, домарсианских временах, о Поздней Викторианской эпохе и солнечных днях юности, которые сейчас казались идиллически прекрасными. Впрочем, возможно, все люди помнят о далеком прошлом только хорошее. Но у меня, конечно, были доказательства, что это не так.
Преодолев Париж, состав понесся по полям северо-западной Франции, без остановки миновал Амьен и Булонь, а затем в полной тишине, словно на невидимых электромагнитных крыльях, мы понеслись над Па-де-Кале. Над головой снова засияло яркое солнце, внизу поблескивали, волнуясь, воды пролива и сверкали изящные металлические опоры – еще одно творение Эйфеля.
