Конечно, я вспомнила этот отрывок:
– Я питался около марсиан, как воробей около человека.
– Да, это обо мне, – теперь Берт смотрел на меня, словно рассчитывая впечатлить. – Хотя я никакой не воробей. Я все продумал, понимаете? И тогда, и сейчас. И тут вдруг он появляется из ниоткуда и хочет с вами поболтать. Что же он, интересно, хочет обсудить? То, как Зигмунд Фрейд каждый день ставит ему клизму, – он ведь его приводит в чувство с самого 1907 года?
Он вдруг посерьезнел:
– Или речь о Марсе? Скоро новое противостояние – это всем известно. Может быть, Уолтер что-то выяснил? Ему ли не знать, в конце концов!
Я повернулась к Куку.
– Вы презираете его за ученость и эрудицию, считаете его слабаком – и все же хотите узнать, что за сведения он хочет до нас донести?
– Если марсиане и вправду предприняли новую попытку, разве я не имею права об этом знать? Уж кто-кто, а я точно имею!
Он встал, пошатываясь, схватил бутылку шампанского за горлышко и проковылял к двери.
– Мой выход… во сколько он там, Иден?
– В шесть часов. В том книжном на Бродвее, который…
Кук громко рыгнул и подмигнул мне с сальной улыбочкой.
– А потом посмотрим, кто чего стоит, а? Представьте себе, юные, пышущие здоровьем американки так и льнут к тем, кто прошел через ужасы войны. Как там говорится – «выживает сильнейший»? «Как воробей около человека…» Ха!
Думаю, все мы почувствовали облегчение, когда за ним закрылась дверь.
Затем последовало несколько минут неловкого молчания, пока мы ждали звонка от Уолтера. Мы разрешили Эрику заказать для нас кофе, и его принесли на подносе с грудой сладких кексов.
– Так что, мисс Эльфинстон… Джули?
– Да, майор, меня зовут именно так.
– От чего это сокращение? От Джулии? От Джульет?
Гарри хмыкнул.
– Ни от чего. Меня просто назвали Джули. Я родилась в 1888-м, в том самом году, когда в театрах шла «Мисс Джули» Стриндберга, и мою маму она очень впечатлила.
Эрик кивнул.
– Получается, когда прибыли марсиане, вам было девятнадцать.
Я пожала плечами.
– Я была уже взрослая.
– Мне самому было всего двадцать пять. Многие из моих людей были старше. В армии солдаты идут за сержантами, а не за офицерами. Что ж, тем лучше! Но, знаете, во время войны Шлиффена и русские, и немцы вербовали и более юных рекрутов – когда бои затянулись…
Мне стало интересно, откуда он об этом знает. Давно ходили слухи о британских «советчиках» на стороне Германии, которые применяли на восточных полях сражений экспериментальные виды оружия и методы ведения боя. Люди мрачно намекали, что кое-что из этого основано на марсианских технологиях.
– Хорошо, что мы остались в стороне от этого, – продолжил Эрик. – Французов ведь мигом отправили в нокаут, – он изобразил боксерский двойной удар. – В школе я неплохо боксировал. Конечно, с тех пор подрастерял мастерство…
Гарри прыснул со смеху, затем осекся и извинился.
Наконец, к нашему общему облегчению, зазвонил телефон.
Эрику пришлось пообщаться с целой чередой телефонисток: в отеле, на новой трансатлантической телефонной станции и наконец в Вене. У последних, с его слов, был «сильный немецкий акцент, но хорошее произношение». Наконец он передал трубку мне.
К своему удивлению, я услышала не Уолтера, а другого человека – он говорил по-английски звучным, хорошо поставленным голосом.
– Миссис Дженкинс?
– Лучше называйте меня мисс Эльфинстон.
– Ммм… Да, в истории болезни вашего деверя была пометка. В таком случае приношу извинения. Дозвониться до вас через океан – и начать с такой ошибки!
– С кем я говорю? Где Уолтер?
– Еще раз прошу меня простить. Меня зовут Чарльз Сэмюэл Майерс. Я один из докторов, которые в последние несколько лет лечили мистера Дженкинса от неврастении.
Я нахмурилась.
– От неврастении?
Эрик Иден скривился.
– Рядовые, которые видели марсиан воочию, называли это тепловым ударом. Или, как выражается Берт, горячкой. Или колотуном…
Гарри снова покрутил пальцем у виска.
– Джули, ты разговариваешь с чокнутым!
4. Ненадежный рассказчик
Тепловой удар. Горячка. Колотун. Неприглядные солдатские словечки для еще более неприглядного состояния.
Позже я узнала, что мой деверь впервые столкнулся с этими словами, когда его отправили на обследование к доктору Майерсу в военный госпиталь Крейглокхарт близ Эдинбурга. Это было осенью 1916 года, спустя целых девять лет после войны.
Майерс вел прием в пыльном кабинете, который, возможно, некогда служил курительной комнатой. Там лежали книги – воспоминания о Марсианской войне, специально выставленные напоказ, как подумалось Уолтеру; там были и его собственные воспоминания, и первая из книжек Берта Кука, в которой он сам себя восхвалял. Но на столе высились свидетельства другой войны, в основном на немецком, – сводки с восточного фронта войны Шлиффена, которая тогда еще была в разгаре.
– Тепловой удар, – произнес Майерс. – Термин, который вошел в обиход после Марсианской войны. Но само это состояние наблюдалось и раньше. Во время Второй англо-бурской войны хирурги британской армии сообщали о похожих симптомах у солдат, которые побывали под артиллерийским обстрелом; наблюдалось это и еще раньше, в Америке, во время Гражданской войны. И, конечно, начиная с четырнадцатого года немцы на востоке и их противники русские стали давать этому свои имена. Боязнь пушек, контузия, военный невроз – так можно перевести их термины. Я был первым, кто описал этот феномен в рецензируемом журнале – в «Ланцете».
– Рад за вас, – сказал Уолтер. Он чувствовал себя крайне неуютно. В то время ему было пятьдесят, и, по собственному признанию, после войны он уже не казался себе сильным и крепким. Его до сих пор беспокоили ожоги, в особенности на руках. Тогда, как он рассказал позднее, он почувствовал себя в ловушке. – Но я не понимаю, какое это имеет отношение ко мне.
– Я же вам говорил, – терпеливо сказал Майерс. – Я верю, что немецкая боязнь пушек – это тот же психологический феномен, что и колотун, о котором говорит Кук. И к вам он имеет самое непосредственное отношение – в этом можно убедиться, читая ваши мемуары.
Уолтер возмущенно вскинул голову.
– На меня обрушилось много критики из-за того, что мои воспоминания сочли, как выразился Парриндер, «недостоверными». Я писал эту книгу как честный отчет о том, что пережил во время войны, и привел в ней свои последующие размышления, поскольку я верю, что попал в уникальную…
– Да-да, – прервал его Майерс, – но самое уникальное в вашей ситуации то, что в этой книге – в отличие от многих воспоминаний о войне, как, например, героические рассказы Черчилля или хвастливые мемуары типов вроде Альберта Кука, – вы дали честное и пронзительное описание собственного душевного недуга. Разве вы не видите? Недуга, от которого вы в определенной степени страдали еще до войны. Даже до начала сражений вы явно испытывали трудности: ваши отношения с женой дали трещину…
