Впрочем, через несколько дней началось второе действие «качаловской драмы». 10 октября Уланова писала Радлову:
«Со мной говорила Елизавета Ивановна, которая раньше бы никогда не говорила на эту тему со мной. С Ник. Ник. происходят страшные вещи, он вдруг страшно опустился, стал пить и ничего не может делать. Она просила меня что-нибудь предпринять, поговорить с ним и помочь поставить его на ноги. Она боится за его состояние здоровья, которое с каждым днем становится всё хуже и хуже».
Уланова пришла к Качалову для разговора, но тот встал перед ней на колени, уткнулся в ее ноги и заплакал, как маленький ребенок. Он сказал, что сам не знает, как могло так получиться, что Галя давала ему силы жить и работать. А теперь всё это ушло и он остался таким, каким должен быть в свои годы: измученным и уставшим от жизни и никому не нужным. Николай Николаевич целовал Гале ноги, до боли сжимал руки, вел себя очень странно, как будто бредил. Она невольно вскрикивала при каждом его движении. Страсть завела его за черту благоразумия и вырвала признание, что к Гале у него впервые в жизни появилось такое мужское влечение, которое его сводит с ума. Раньше ему удавалось это скрывать, показывать только обожание балерины, но теперь, когда на него обрушились ее признания, это влечение всколыхнулось с такой силой, что он ничего не может с собой поделать.
Уланова мучилась угрызениями совести и безумной жалостью. У нее опустились руки. В отчаянии она писала Радлову:
«Как сильны и страшны бывают людские страсти. Очевидно, я сама когда-нибудь окажусь в таком положении от того, что я слишком много принесла людям мучений. Я ушла вчера от них совсем разбитая, я не могу его так бросить, нужно поддержать его состояние, но как? Я не могу делать страшных вещей, нужно найти середину этих отношений, я еще буду с ним говорить, я буду ласковой и доброй. Может быть, мне удастся что-нибудь сделать. Вот видишь, какие вещи происходят вокруг меня».
Шестого ноября Уланову по телефону попросили зайти к Качалову, который не вставал с постели уже третий день. Тиме сказала, что у него что-то с сердцем и это отчасти связано с чувством к Гале. Она признавалась Радлову:
«Когда счастлива, то чужие переживания становятся непонятны, это очень жестоко, может быть, но я так счастлива, что хочется только думать и говорить о себе. Теперь Николаю Николаевичу остается всё пережить и свыкнуться с этой мыслью. Для него в жизни всё кончено, и о чем-то новом не может быть и речи. Слишком он много жил и знал, силы уже не те, и он ставит крест на всю свою жизнь. Он верно чувствовал еще на Селигере, наблюдая мои отношения к Вам, и говорил мне, чтобы я не смеялась. А теперь я плачу и мучаю себя и других».
С Дубовским всё прошло более спокойно. Увидев на Селигере Галю и Радлова, он всё понял и ретировался без боя, а может быть, и с облегчением. В конце концов, вот уже почти семь лет дирижер периодически приходил к балерине на ночь — без обязательств, без чего-то романтического. Когда в театре начался сезон 1938/39 года, Евгений Антонович просто перестал разговаривать с Улановой. Она окончательно поняла, что этот «страшный эгоист» никогда ее не любил, и ей стало обидно. Галя припомнила, как ухаживала за ним во время его болезни, да и вообще он привык, чтобы за ним ухаживали. Поразмыслив, она поставила на отношениях с Дубовским крест, сообщив Радлову:
«Всё равно не переделать человека. Конечно, если бы он хотел, было бы другое дело еще несколькими годами раньше. А теперь уже бесполезно, да мне ни к чему. Вижу его на репетициях, здороваюсь, и всё. Чуть-чуть обидно, что за все годы он не может просто поговорить и выяснить его и мое положение. Ну ладно, Бог с ним. Мне теперь не страшно быть одной, у меня есть ты, правда, далекий, чужой, но всё же и мой».
Коварство вершилось исподтишка, слухи тлели. 6 октября Уланова уже открыто говорила о «сплетнях толстовских». Она хорохорилась:
«Пусть они будут еще больше, им любопытно, они сами ничего не могут, ничего не чувствуют, и Бог с ними, а нам должно быть всё равно, не в этом дело, пустяки, нужно быть выше этого. Я теперь осмелела и буду во всех отношениях смелой и жестокой, и им только будет завидно. Имея твою любовь, да не быть смелой, можно целые горы ворочать и принять на себя испытания, и все же крича, как это все замечательно».
Ей-то, свободной «девчоночке», что, а Радлов был женат уже 14 лет и, судя по всему, дорожил своим положением. Поэтому он отвечал Алексею Николаевичу Толстому, с раблезианским размахом смакующему тему «безумной влюбленности Гали в Николашу», что совершенно к этому равнодушен и раздражен ее безумными поездками к нему на Селигер. Заявление пятидесятилетнего героя-любовника придало пересудам дополнительную пикантность. Уланова отреагировала жестко:
«Если это действительно так и Ваше отношение ко мне именно такое, и что якобы Вы сами это говорили, то меня это приводит в полное недоумение. Я подозрительная, и такие мелочи могут многое испортить. Я отлично понимаю всю трудность нашего положения, и Вы смотрите сами, как Вам можно поступить, чтобы причинять как можно меньше огорчений. Конечно, без неприятностей не обойтись, но тем более нужно говорить серьезно именно теперь, потом будет еще труднее».
Галя решила «пригасить» сплетни, везде появляясь с кинорежиссером Леонидом Траубергом, пожинавшим лавры после выхода на экраны кинотрилогии о Максиме. Она нарочно говорила, будто Леонид Захарович (кстати, давно женатый) ее постоянно навещает, сводила его со своими знакомыми — в надежде, что они перестанут говорить о ней с Радловым. А в начале декабря Уланова решила учинить скандал:
«Я ударю по лицу одного драматического артиста, который совершенно в непозволительном тоне в очень большой компании народа говорил гадкие вещи про меня, я его должна буду на днях встретить или на улице или где-нибудь, мы знакомы, и я ему отвечу за его язык. Всё это, конечно, ерунда, но всё же она очень действует на меня».
Но пересуды не прекращались. 10 декабря 1938 года Уланова писала Радлову:
«За эти дни я много узнала о нас с тобой. Передаются такие мерзкие сплетни, люди так хотят знать все подробности, что выдумывают всевозможные гадости и передают друг другу с новыми вариантами. Это очень противно тем более, что чувствуешь себя совершенно беспомощной, нельзя заставить их молчать, разубеждать — значит усилить подозрения, а так хочется хорошенько им всем ответить и поставить на место. Представляю, как тяжело вам в Москве выслушивать, очевидно, похожие сплетни. Я много передумала за эти дни, и мне кажется, что наши с тобой отношения чем дальше, тем будут труднее. Мне стыдно портить вашу спокойную жизнь, я причиняю массу неприятного и тяжелого, и всё равно конечного итога не может быть, стоит ли так мучить человека из-за каприза твоей любви, с которым ты прожил такую большую полноценную жизнь. Я еще сравнительно молодой человек, бывают неудачи, но что делать, нужно умнее жить. Правда, любовь выбрать себе нельзя, она сама приходит, не спрашивая тебя, но, конечно, нужно ею руководить и допускать ее очень осмотрительно и осторожно. Я же привыкла делать всё то, что хочу, вот и получаются у меня страшные, непонятные, сложные встречи с людьми. Чувство мое будет жить во мне, ты мне только помоги тем, что разделишь мою мысль… Я хочу, чтобы всем было хорошо, хочу, чтобы меня оставили в покое и не трепали мои нервы зря этими сплетнями. Хотя же очень глупо на всё это обращать внимание. Я люблю тебя и не знаю, что делать. Помоги мне или любить тебя, или всё бросить и забыть тебя».
