Марина Семенова относила это высказывание к себе, Уланова была уверена, что Владимир Иванович говорил о ней.
Точку в дискуссии поставила Сталинская премия.
Председатель Комитета по делам искусств М. Б. Храпчен-ко во главу угла ставил «достижения великорусского искусства». Уланову он поместил в почетный ряд мастеров, воспевающих и созидающих «национальный характер». Однако этого было явно недостаточно. У каждого члена комитета были свои протеже. Дунаевский, например, боролся за Лебедева-Кумача — автора «текстов к общеизвестным песням» и в споре доходил до сравнения «позывных станции Коминтерна» с «ножками Улановой».
Галине Сергеевне покровительствовал Соломон Михоэлс, назвавший ее Джульетту «поистине новым словом в балете», лишенным «отвлеченно-лирических балетных стихий» и «сказочно-фантастических танцевальных изощрений».
Самым яростным Галиным защитником был Алексей Толстой. Он подчеркивал, что эта балерина — «явление мирового порядка»: «Помимо Джульетты она создала еще три роли: Жизель, в «Лебедином озере» и в «Бахчисарайском фонтане». Это не то что одна удача замечательной актрисы. Она больше Павловой, потому что соединяет в себе трагедийную актрису и балерину. Ее танец — это выражение ее психологического состояния. Это очень серьезный кандидат на Сталинскую премию».
Артистку, поставленную в один ряд и даже выше Комиссаржевской и Павловой, не могли обойти наградой. 15 июня 1941 года Галине Сергеевне вручили Сталинскую премию первой степени «за выдающиеся заслуги в развитии балетного искусства». Марина Семенова получила премию второй степени — «за большие достижения».
Кому как, а Улановой с каждым днем жизнь казалась лучше и веселее. Московские гастроли завершились для нее приглашением отдохнуть в подмосковном санатории Лечебно-санитарного управления Кремля «Барвиха», недавно открытом в бывшем замке баронессы Мейендорф. Там она познакомилась с людьми, подарившими ей «драгоценное» общение, — Сергеем Эйзенштейном, Василием Качаловым, Эмилем Гилельсом, Мартиросом Сарьяном, рисовавшим всех по очереди. Уланову художник написал со светлым ликом одновременно скромного и уверенного в себе человека с широко распахнутыми синими глазами-озерами.
Эйзенштейн часто звал Галю к Толстому на расположенную неподалеку от санатория дачу, и она с радостью соглашалась составить ему компанию. Уланова вспоминала:
«Я хорошо помню один из таких дней. Эйзенштейн играл с женой Толстого Людмилой Ильиничной в теннис. Я, как умела, подыгрывала, а потом ушла бродить по саду. Тут и показался, окончив работу, Алексей Николаевич. С таинственным лицом, делая гримасы и «магические знаки», он пригласил меня следовать за ним. Мы пробрались в малинник и там, потихоньку от Людмилы, начали «воровать» большие и сладкие ягоды. Я видела, как уходили с лица Алексея Николаевича напряжение и усталость. Он умел развлекаться, как никто другой. Всегда умел жить весело, широко и свободно, хоть, быть может, в тиши рабочего кабинета был совсем другим».
В Барвихе было комфортно, но Уланову тянуло на Селигер, в милую сердцу деревенскую избушку, во дворе которой, в сарае, скучала по ней байдарка. Однако сезон еще не закончился. Галя вернулась в Ленинград и 21 июня танцевала третий акт «Ромео» на торжественном представлении, данном в честь 45-летия творческой деятельности Н. А. Солянникова — «отца» ее Джульетты.
Наконец-то сезон завершился! Галя поспешила в ненаглядную деревню Неприе. Там ее поджидало письмо Завадского: он просился приехать. Уланова разрешила. И через неделю к пристани пришвартовалось допотопное колесное суденышко «Совет». Юрий Александрович, одетый с иголочки, грациозно сошел на берег. Он без особого труда освоился со спартанской обстановкой своей «хозяйки». Неприхотливость балерины, еще совсем недавно покорившей столицу и вознесенной на советский Олимп, немного озадачила холеного режиссера: вставала с петухами, каждое утро делала экзерсис, скромно питалась, просто одевалась. Однако увлеченному Завадскому всё в Гале нравилось и ко всему в ее жизни хотелось приобщиться. Двухместная байдарка подходила для этого идеально: тут тебе и близость, и возможность, оторвавшись от компании, уединиться в какой-нибудь заводи. Уланова внимательно всматривалась в природу, с детской непосредственностью слушала окружающий мир. Ее будничная бессловесность по содержательности не уступала театральной.
«Галина Сергеевна необычайно скромна, до педантичности чистоплотна в прямом и переносном смысле этого слова, — писал Завадский. — И сдержанна, замкнута, недоступна. Со стороны может показаться даже черствой. А с близкими, в кругу друзей, она веселится, как ребенок, простодушно, непосредственно и открыто, острит и шутит — такая молчаливая в юности, она будто бы эту свою прошлую замкнутость расколдовала и разговорила. Она умеет так просто и образно рассказывать. Ее наблюдательность удивительна. Всё ей внове, всё интересно, всё она слышит и видит, подчас неслышное и невидимое, недоступное обывателю. И ее светлые глаза смотрят подчас так проницательно и настороженно на случайного собеседника. Но как они доверительно открыты к природе! Ее любит она беспредельно и чутко, будто слышит, как трава растет… Летом на отдыхе часы проводит она в байдарке-одиночке. Одна, но совсем не одинокая. Природа — ее собеседник в эти часы».
Мелководная влюбленность Завадского, известного московского ловеласа, прозванного Раневской «перпетуум кобеле», мало-помалу превращалась в половодье серьезного чувства. Ко времени близкого знакомства с Улановой «ангелоподобный» герой романа Марины Цветаевой уже имел за плечами и великую актерскую судьбу, и арест, и почетную ссылку, и любовь к Вере Марецкой, и многочисленные увлечения. Галя вызывала в нем какое-то новое, непонятное, захватывающее переживание. Он и хотел быть с ней рядом, и страшился привязанности. Вспомнились слова из «Бесприданницы», которую он собирался ставить в Театре Революции с Бабановой: «Счастье не пойдет за тобой, если сама от него бегаешь». Счастье, в отличие от любви, не бывает беспричинным. Так каким словом выразить его сердечную тревогу? Влечение? Страсть? Нет, не то. И вдруг — слово найдено: обожание! Он обожает Галину Сергеевну.
Цветаева говорила о Завадском: «Весь он был эманация собственной красоты». Теперь же стал эманацией обожаемой Улановой. Чувство 46-летнего режиссера подхлестывала примета: он был неравнодушен к цифре «13», а в имени «Галина Уланова», как и в его собственном, насчитывалось именно столько букв.
Хрупкую селигерскую жару в одночасье смял свежий августовский ветер. Гале надо было возвращаться в Ленинград. Завадский напросился в провожатые. Подойдя к дому на улице Дзержинского, она неожиданно пригласила его зайти, чтобы познакомиться с родителями. Между ними сразу возникли доверительные отношения. Юрий Александрович зачастил в Питер. Теперь его главной заботой стало не пропустить ни одного спектакля Улановой.
Девятый вал всего недавно пережитого схлынул, оставив после себя пустоту, обеспокоенную память и благодарность удаче.
Премьера балета «Тарас Бульба», состоявшаяся 12 декабря 1940 года, прошла мимо Гали — ее не заинтересовала музыка Василия Соловьева-Седого. Зато она решила взять одну из вершин классики — партию Никии в «Баядерке», возобновленной в ГАТОБе под руководством Виктора Пономарева. Несколько номеров заново сочинил Вахтанг Чабукиани, он же и танцевал в первом составе с Дудинской и Йордан. 12 мая 1941 года Уланова вышла во втором составе вместе с партнерами Сергеевым и Вечесловой — и потерпела поражение. В кулуарах театра посмеивались над «уроками» актерского мастерства, которые Завадский давал своей пассии, тем самым запутывая ее, ведь в академической классике чем меньше играешь, тем лучше. А всего-то и требовалось чисто, чеканно исполнить виртуозный хореотекст Петипа под сладкую романсную музыку Минкуса да подпустить слезного переживания в вариации со змеей. Галя же словно вломилась с игрой «по системе Станиславского» в немой фильм о «сентиментальной горячке».
