Она надеется, что после войны сможет танцевать за границей. «Но, — говорит она, — в Англии могут не понравиться наши трехактные балеты. Они соскучатся». Мы немного спорим об этом, и затем, когда она поднимается, собираясь уходить, в ней происходит мгновенная полная перемена. Такой может быть любая здоровая русская девушка, щелкающая каблуками и отвешивающая легкий поклон в пояс — очаровательный, грациозный, энергичный. «Good bye», — говорит она по-английски со смехом, очень похожим на хихиканье.
Но это обратная сторона медали, лицевая сторона — это Уланова-танцовщица.
Мистер Бахрушин однажды сказал мне слова, которые, как мне кажется, являются чудесной характеристикой: «Главное в танце Улановой то, что вы никогда не видите, как это происходит. Только у Нижинского я наблюдал такую же текучесть движений. Она движется, происходит что-то чудесное, но вы никогда не видите промежуточной стадии. Вы не чувствуете исполнения. И вы никогда не поймете, как она на сцене становится такой несравненной красавицей, ведь глядя на нее вне сцены, вы не назовете ее красивой или даже интересной женщиной. Но случается что-то неописуемое, и как чудесное созвездие, как лук Дианы, сверкающий в ночи, прекрасна артистка Уланова. Про нее нельзя сказать, что она хорошая танцовщица или артистка — танец, драма и поэзия соединены в ее искусстве».
Мне часто приходилось слышать: «Уланова божественна, но Лепешинская танцует технически лучше ее». Мне кажется, такие замечания делаются невеждами, ничего не понимающими в технике. Как превращается Уланова в луч луны на кладбище или девушку, умирающую в гареме? Только обладая совершенной техникой, можно совершить такие чудеса. Техника — средство, а не цель, чем меньше она заметна, тем лучше.
Доживи я до 90 лет, из всех событий моей жизни я буду рассказывать своим внукам только одно: «Я видела Уланову, танцующую Жизель».
Победа была не за горами. Наступала весна — любимое время года Галины Сергеевны. С киноэкранов разливался комедийный поток: «Сердца четырех», «Близнецы», «Небесный тихоход». Народ валом валил на «Без вины виноватые» и «Великий перелом». Ну а когда показывали «В шесть часов вечера после войны» или «Пятнадцатилетнего капитана», публика буквально висела на люстрах.
Восьмого марта дирекция, партбюро и местный комитет Государственного ордена Ленина академического Большого театра СССР по заведенному порядку горячо приветствовали «дорогого товарища Уланову Г. С.» и вручили грамоту «за производственные успехи и активную общественную работу в дни Великой Отечественной войны».
Как раз в те мартовские дни в Комитете по присуждению Сталинских премий разгорелся спор о кандидатуре Улановой, который свидетельствует о закулисной возне вокруг ее имени. М. Б. Храпченко защищал балерину: «Жизель», по крайней мере, десять лет не шла в Большом театре. Это новая постановка Большого театра. Уланова — новое явление в Москве в этой роли. Ставил новый балетмейстер. Какое основание ей не присуждать Сталинской премии?» К сожалению, Михаила Борисовича не мог поддержать один из всесильных улановских доброжелателей — А. Н. Толстой: 23 февраля он скончался.
Галина Сергеевна очень переживала, что из-за гастролей в Ленинграде не смогла быть на похоронах Толстого. Ее долго не отпускали мысли о писателе. Когда после снятия блокады она с Кировским театром вернулась в Ленинград, то жила в гостинице «Астория», которая хоть как-то отапливалась. Толстой прибыл в истерзанный город в составе комиссии, расследовавшей зверства гитлеровцев. Уланова вспоминала:
«Однажды кто-то принес нам груду маленькой зеленого цвета рыбы. Из нее в ресторанной кухне состряпали котлеты. Трапеза эта была достаточно опасной, но всем очень хотелось есть. Сомнения разрешил Толстой. Он достал где-то бутылку вина и заверил, что с этим напитком можно проглотить хоть живого крокодила. Мы, смеясь, принялись за зеленые котлеты. Толстой хохотал громче всех. Но тут вдруг вспомнил, что в соседнем номере живет митрополит Крутицкий — член той же комиссии, что и Алексей Николаевич. Он мгновенно устыдился своей приверженности «суете земной» и притих. Но ненадолго, ибо радость жизни переполняла его».
За полгода до смерти Толстого они одновременно провели два месяца в подмосковном санатории «Сосны». Улановой необходимо было окрепнуть после воспаления легких. Писатель отшучивался по поводу своей болезни, но та подступала всё настойчивее. Алексею Николаевичу прописали сушеницу, настой сушеницы на «русском» масле и водке, но он заявил, что один эту гадость пить не будет и что Галя обязана составить ему компанию. Ей пришлось два раза в день вместе с ним принимать по ложке лекарства.
Уланова многому научилась у Толстого. Он явился одним из пестователей ее художественного мышления, призывал не прельщаться идеями общественной жизни, которые «часто ослепляют художника, и он, как человек, глядящий на солнце, не видит красок», а потому движется в своем творчестве «по оголенным схемам».
Как-то раз Толстой охарактеризовал сидевших у него за чашкой чаю «представительниц классического балета». О Вечесловой сказал что-то на тему материнства, Лепешинскую назвал «важным общественным деятелем — всё-таки член партийного бюро балета». А вот об Улановой заявил серьезно: «Это — Светило, которое освещает путь будущим артистам балета».
«Золушка»
Балетовед Юрий Бахрушин в письме Василию Макарову от 10 января 1945 года прямо заявил, что балеты современных композиторов «сейчас не звучат, когда объявлено: никакой советской тематики, только старые классические произведения», поэтому «Золушка» оказалась «под сукном».
Прокофьев, прекрасно понимая, куда дует ветер, сразу же расставил все точки над «i»: «Я писал «Золушку» в традициях старого классического балета. В ней есть pas de deux, адажио, гавот, несколько вальсов… Каждое действующее лицо имеет свою вариацию». Артисты не остались в долгу — Уланова утверждала: «…многое полюбилось нам «с первого взгляда».
Поставить спектакль на столичной сцене довелось Ростиславу Захарову. Он писал: «Сказочный балет-феерия со множеством волшебных перемен, превращений, панорам и фейерверков был откликом на радость и торжество, которые переживал весь наш народ в незабываемые дни мая 1945 года… Может быть, поэтому так тепло принималась «Золушка» публикой, заполнявшей зал Большого театра, и особенно воинами, возвращавшимися победителями с фронтов Отечественной войны».
Второй раз после «Спящей красавицы» Чайковского и Петипа отечественная хореография обратилась к сказке Шарля Перро. Но, видимо, в послевоенное время всем хотелось, глядя на сцену, только отдыхать, не напрягаясь для поиска неких глубинных смыслов и образов. И то, что поставил Захаров, походило на ладное попурри из старых номеров. Голубов-Потапов сразу уловил суть: «Даже на сцене Большого театра, приучившего зрителя к обстановочной роскоши и декоративному изобилию, мы давно не видели такого сверкающего, шумного, праздничного зрелища. Захаров и Вильямс сделали всё возможное, чтобы спектакль получился яркий, оживленный, занимательный. Беспорядочность впечатлений, неопределенность и разноголосица стилей. А когда, в довершение всего, разноцветными струями бьют фонтаны, холодными искрами рассыпается фейерверк, сцена окутывается обманчивой и блестящей мишурой. Словом, это — феерия. И решена она блестяще». Балет «Золушка» открыл череду произведений сталинского ампира.
