Если внешне жизненный уклад интерната почти во всём следовал дореволюционному образцу, то довольствие невероятно оскудело. Уланова писала:
«Нам давали четвертушку хлеба на день. Мы, маленькие, не понимали, что нельзя съедать сразу всё. Наши классные дамы забирали у нас хлеб, чтоб мы его сразу не съедали, и делили его на три раза. Полагалась нам и ложечка сахарного песка. Его тоже делили на три раза, чуть-чуть отсыпали на хлеб и тут же капали водой, чтобы пропитался весь кусок. Таким было наше «пирожное»…
Думая о каких-то вкусных вещах, мы натирали кусок выданного нам мыла, клали мокрые стружки на блюдце или в жестяные кружки и зубной щеткой взбивали пышную пену, похожую на аппетитный яблочный мусс. У нас даже слюнки текли, глядя на это «лакомство». Такие вот были наши игры».
На завтрак воспитанницы получали кашу и пустой кипяток, на обед, называемый поварихой «чистым горем», кипяток с какой-нибудь крупой — «суп». Ужин состоял из чечевицы или макарон с постным маслом. Если девочки принимали участие в спектаклях, им после возвращения в интернат полагалось дополнительное питание: кусок селедки с черным хлебом. Юные артистки называли эту трапезу «неприветливым ужином».
Удивительно, как при подобном рационе дети выдерживали огромную нагрузку занятий, репетиций и выступлений. Уланова это объясняла так: «Да, трудные были годы, но все-таки детство, молодость, поэтому, конечно, мы все воспринимали, что так и должно быть».
Узнав о бедственном положении родного училища и петроградской балетной труппы, Анна Павлова из-за границы в течение нескольких лет отправляла коллегам продовольственные посылки. «И это нас, ребят, несколько подкрепило», — с благодарностью вспоминала Уланова бесценную помощь великой танцовщицы. А в начале 1920-х годов исхудавших воспитанниц очень кстати подкормила Американская администрация помощи
[3]. Мясные консервы, какао, сгущенное молоко, фасоль, маис, невероятно вкусный мусс в баночках, шоколадный кисель, рис — все эти деликатесы, особенно аппетитные после изнуряющего голода, назывались «усиленным питанием».
Воспитанницы донашивали форменную одежду «старорежимных» предшественниц. В нарядах синего цвета девочки выглядели васильками среди повседневности, выжженной пожаром революции. Для занятий танцами выдавали бежевые платья из тонкого полотна с квадратным вырезом, рукавами-фонариками и юбкой до колена.
Неизменным было и строгое расписание училища. Просыпались по колоколу, первый удар которого в восемь часов утра резко врывался в сладкий сон тщедушных детей «страшных лет России». Заспанные девочки, трясясь от холода, накидывали на себя казенные халатики и бежали в умывальню. Воспитательницы внимательно следили, чтобы они хорошо мыли руки и шею, чистили порошком зубы и добросовестно обливались по пояс студеной водой. «До сих пор перед глазами медные краники с ледяной струей, — говорила Уланова. — Но эта тяжелая процедура давала закалку, что я поняла уже позже. Я и сейчас, если плохо спала или если предстоит особенно трудный день, встаю под холодный душ. Взбодрюсь, успокоюсь, и можно начинать работать».
Только один пункт выпал из школьного ритуала — чтение утренней молитвы. Как заметила Уланова, «тогда увлекались атеизмом». Домовый Свято-Троицкий храм театрального училища в 1917 году перевели в статус приходского, а в 1923-м и вовсе закрыли, невзирая на охранное свидетельство, выданное Луначарским. «Первое время при школе еще жил священник, была своя церковь, а потом из церкви зал сделали, — вспоминала Галина Сергеевна. — До революции и при мне было три громадных зала, но потом больше стало учеников. Сейчас понимаешь, что танцевальный зал в церкви нельзя делать. Но дело тут не в наших педагогах балетной школы, церковь ведь не они закрыли — они-то, конечно, все были верующие».
Режиссер А. А. Белинский, хорошо знавший родителей Улановой, отмечал в Марии Федоровне глубокую религиозность: она, «стесняясь, незаметно, но обязательно крестила» Галю, провожая на вокзале или перед выходом на сцену.
Об отношении Улановой к религии лучше всего сказала Лидия Николаевна Иванова, близко знавшая Уланову с 1963 года: «В Галине Сергеевне проявлялась христианская сущность не в смысле воцерковленности, а в смысле любви ко всему живому. Внутренне она, может быть, была верующим человеком, но внешне — нет, никогда не ходила в церковь. Но, кстати говоря, как-то раз посетила ее одна из поклонниц и сказала, что водила свою маму в церковь. Об этом мне рассказала Галина Сергеевна, когда я пришла к ней на следующий день. «Галина Сергеевна, хотите в церковь сходить?» — спросила я у нее, ведь здесь поблизости, на Таганке, есть церковь. Она промолчала. И вообще никогда не декларировала свою веру».
После чаепития воспитанницы до полудня занимались в танцевальных классах, затем следовали легкий перекус и чинная прогулка по набережной Фонтанки либо в городском парке. Потом в холодных классах, где ученики сидели в шубах и валенках, начинались общеобразовательные предметы. «Вот на изучение их, единственных, нам и не хватало времени», — признавалась Уланова.
В середине 1930-х годов она показала одному из своих знакомых два листа со школьными отметками за 1926–1927 годы. Первый — аттестат об окончании училища. В нем большинство оценок — 3 (по трехбалльной системе), по алгебре и геометрии — 1, по французскому — 2, еще есть двоечки. Второй лист — диплом об окончании хореографического техникума, в который преобразовали училище и поэтому прибавили еще год обучения. Там единиц нет, но двойки есть. Галина Сергеевна объясняла:
«Мы часто были на репетициях и просто не ходили на уроки. Ну а так сразу не выучишь. Свободного времени или совсем не оставалось, или оставалось мало. Тогда я ходила в библиотеку и всё-таки успела там прочитать и Пушкина, и Достоевского, и Тургенева. Да, литературу мы еще могли сами подчитать, но математику… Так что я получала и двойки. Летом мне брали педагога. Мы были очень заняты».
После обеда следовали занятия музыкой, рисованием, актерским искусством, мимикой, поддержкой. А вечером наступало короткое блаженное время, когда девочки готовили уроки, вели немудреные дневники, писали записочки друг другу — и всё это под звуки, доносившиеся с репетиций «взрослых». Дело в том, что здание Мариинского театра до 1960-х годов не располагало залами для занятий, поэтому балетная труппа готовилась к постановкам на училищной территории. Подсматривание и подслушивание этих творческих «черновиков» являлись настоящими «университетами». Уланова писала:
«Учеба в балетной школе вообще намного труднее, чем в обычной. И учебный день длиннее, и уроков много! Общеобразовательные, специальные профессиональные — их одних целый воз: классика, характерный танец, салонный (или, как его еще называют, исторический), то есть всякие менуэты, полонез, еще что-то подобное, и уроки музыки. В балетной школе жизнь намного строже, чем в обычной. Буквально спартанский режим. Иначе и нельзя: у нас ведь нагрузки вдвое, если не втрое больше».
