3 октября 1936 года
На предложение служить в Москве, что она как будто согласна, да здесь запретили. Хотели дать ей четыре спектакля в месяц — она будет танцевать два спектакля в месяц, в крайнем случае, три. А в Москву ездить. Она предложила два спектакля здесь и два спектакля в Москве. Но театры никак не договорятся. Мариинский и Комитет по делам искусств не соглашаются, чтобы Большой театр вызывал, когда ему нужно. Вот когда в Мариинском она свободна, тогда пусть вызывает Большой. Возможно, с несколькими артистами будет договорено так, что они получают одно жалованье, чтоб не было рвачества и воровства, и танцевать и тут и там. «Я всегда брала то, что мне давали», — ответила Г. С. Пока ничего не решено. Ждут приезда Керженцева.
На Селигере фотографировалась, но отпечатков еще нет… Показала четыре больших фото. В большом черном конверте были еще — я попросил, но она, засмеявшись, сказала, что их никак нельзя. «Голышом, что ли?» — спросил я. — «Да». Я стал приставать, что, дескать, вот на скульптуре также почти голышом. «То другое дело, то гипс». «А это же бумага», — ответил я. Но не уговорил.
Не помню, о чем еще говорили. Спросила, свободен ли я, ей надо пойти в ДЛК
[34] купить теплую кофточку. Может быть, она хотела, чтоб я смылся? Честно говоря, об этом не подумал, и мне кажется, что этого не было. «Тогда поедем?» — «С удовольствием», — ответствовал я. Пошла в соседнюю комнату, кому-то звонила по телефону… Я честно не полез в черный конверт за фото. Вернулась. «Вот как плохо, что нет ширмы». Я отвернулся, она переоделась. Надела вязаную кофточку с маленькими рукавами. Очевидно на ней «модный» хальтер — соски торчат: здря. Оделись, вышли. Берет с грубо сделанным пингвином, черный. Очень хорошее синее пальто с огромными двойными реверами. По дороге, переходя улицу, брал под руку…
Выяснилось, что спать ложится поздно, встает около десяти, бежит на урок. Очень занята. То к ней кто-нибудь, то она к кому-нибудь. Неудобно отказаться. Утром теперь много ест (в прошлом году очень рано был урок и, много позавтракав, тяжело заниматься). Теперь ест яичницу из двух яиц, какую-нибудь котлету, пьет кофе или какао.
Я заговорил об «особой кладовой» Эрмитажа. Она там не была. В Эрмитажном театре не только была, но даже танцевала, не помнит что, для какого-то съезда, что ли, были все иностранцы, танцевала с «Мишей»
[35], кажется, в 1932 году.
В общем, наши встречи становятся всё непринужденнее, очень рад этому. Конечно, всё дело за мной, надо быть тактичнее и умереннее, не налегать, а тихо-тихо вылавливать, выцарапывать, что мне нужно. Она ведь не глупая девушка, с язвочкой. Такое впечатление, что вообще все ей очень надоели (ничуть не показывая вида, «не страдая» от этого). Осторожнее и ближе надо подойти.
14 октября 1936 года
Сегодня в 11 утра позвонил Г. С. Отдыхает. Она простужена, насморк, хрипит, горло побаливает, решила никуда не выходить. Но разрешила зайти.
Пришел около 14 часов, ушел 15.30 — часа полтора сидел.
Отец, Сергей Николаевич, открыл дверь, просил подождать. Когда я разделся, дверь приоткрылась и тихим голосом: «Василий Васильевич, сюда…» Я вошел, она в зеленоватой пижаме, мебель сдвинута. «Простите, я занималась. Нет, вы не будете мешать, мне осталось немного, посидите, почитайте статью о Вечесловой». Когда я целовал ручку: «Видите, я вся мокрая, простужена, никуда не хочу выходить и вчера никуда не выходила». Теплая, влажная рука.
У нее на левой щеке как будто родинка. Широкие виски. Совсем, ничуть, нигде не намазана. Обруч на голове. Голубые глаза, тонкие, темные (шатен) брови, раскрасневшиеся от занятий щеки, глубокий обрез ногтей.
Между окнами стоит «комод», или туалет. Подбегала после занятий пудриться.
Позанимавшись, стала мерить две пары туфель Чернова
[36]. Очень хвалила. Очень хорошо сидят, хорошая пятка — у других пятка большая, висит, нога съезжает вниз, когда становится на пуанты. Сначала надевает туфлю на правую ногу, потом ту же на левую. Надев — подпрыгивает на пуантах, мнет полупальцами.
Выяснилось, что на «Лебединое» нужно две пары туфель. «После первого акта так разлетаются, что больше танцевать нельзя». Завтра она порепетирует один раз в туфлях и потом — на спектакль.
Пошла обтереться одеколоном и переодеться. Вернулась в простых туфлях, коричневых толстых чулках, синей юбке, беленькой блузочке и вместе со мной купленной вязаной кофточке.
Тон ее разговора — бодрый, оптимистичный. Она, пожалуй, даже веселая. Несколько раз была у Янсон-Манизер. Та лепит ее в «Фонтане» для Парижской выставки.
«Сейчас вы очень много занимаетесь». — «Это потому, что 18-е. Нельзя же 18-го танцевать хуже, чем танцевала раньше». Насчет Москвы ничего не слышала. Говорят, чтобы сама переводилась.
20 октября 1936 года
Вся комната в уйме цветов, как в оранжерее, как после бенефиса! Корзин семь-восемь.
Примечательнейшие разговоры. Оказывается, после спектакля она поехала к знакомым, просто так, посидеть. Поздно вернулась домой, не могла заснуть и читала часов до 6 утра. Ужасная какая-то пустота, одиночество. Очевидно, нервы. И вчера тоже весь день сидела дома, только утром ходила в театр — не все корзины захватили вечером, надо было забрать. А потом сидела дома — читала, одна. Плакала. Забилась в уголок дивана и плакала. Одиночество.
«Вот я одна, и никого нет со мной. Мне 26 лет, почти 27. Ну вот, еще ну три года. Ну, там расцвет, не расцвет, но что-то такое. Раньше было всё возрастанье, всё как-то новое. Ну и вот через три года это должно закончиться, что тогда? До 18 [часов] ужасно много передумала. Конечно, брала плохое. Что вот если нет балета — что тогда. Ничего и никого нет, одна, без близкого, задушевного. И с семьей как-то не то всё. Я всё для мамы и папы какой-то ребенок. Может быть, я и сама виновата, дичусь, отталкиваю людей. Но вот вокруг меня никого нет, я одна. Всё это внешнее, вся эта оранжерея, всё — после спектакля, я сама — я совершенно одна. Вся эта комната в цветах мне кажется настоящей могилой… Всё это нервы, я очень перенервничала. Вся жизнь у меня складывается несчастливая. Я всегда одна…»
Показала подарки — миниатюрная фарфоровая фигурка (она нашла ее в одной из корзин) — на стуле сидит девочка в кружевах — очень хорошая штучка. Потом, вместе с небольшим тщательно завернутым букетом — лебедь с запиской: любимому лебедю от — имена.
Сегодня, говорит, настроение расходится.
27 октября 1936 года
Я прошел к ней в комнату, пока она мыла виноград и яблоки.
