Ужин, подававшийся в девять часов, ставил точку в напряженном дне воспитанниц: они церемонно направлялись в спальню. Массивная железная «буржуйка» не могла обогреть помещение. В 1919–1920 годах в интернате находилось около сорока девочек, а кроватей стояло пятьдесят. Уланова вспоминала, как воспитанницы пытались согреться:
«Поскольку оставались свободные кровати, покрытые материей с бело-синими полосками, как матрасы, мы брали с них и покрывала, и подушки, набрасывали всё это на себя и зарывались туда, как в норки, во всём, в чем были одеты».
Стоило утеплившимся ученицам угомониться, как начиналась особая жизнь. Тишина и темнота располагали к страшным рассказам. Внезапно мелькнувшая тень наводила ужас. Старшие запугивали младших привидениями. Каждый звук казался потусторонним. Темные коридоры, по которым еще несколько часов назад так весело было бегать, становились таинственными. А тут еще Марина Семенова медленно вставала с постели, укутанная простыней, и начинала загробным голосом причитать: «Тройка, семерка, туз… Тройка, семерка, дама». У всех мурашки бегали по телу.
Как и до революции, воспитанницы продолжали экзальтированно «обожать» известных артистов, молодых преподавателей и старших учениц, к которым обращались только на «вы».
«Традиционные нравы» не лучшим образом сказывались на впечатлительной Гале. Поначалу ей было очень плохо в интернате. Пребывание там она называла первой трагедией в своей жизни. Другие девочки смотрели на нее с удивлением: «И зачем она поступила в эту школу, если ей всё так не нравится?» Уланова вспоминала:
«На первом же уроке я бросилась к маме, когда она — наш педагог — пришла в класс, и категорически потребовала взять меня домой. Так было не однажды, пока мама не пообещала выполнить мою просьбу к Новому году. Я обрадовалась, успокоилась и… незадолго до вожделенной даты поймала себя на мысли, что мне не хочется бросать школу и ее интернат. Здесь у меня уже были подруги».
Впрочем, привязанность к интернату Галя ощутила ближе к лету 1920 года, когда она обжилась, попривыкла, поняла, что чему-то научилась, и после экзаменационного выступления впервые испытала удовлетворение от результатов своего труда. Однако на старте школьной жизни маленькая Уланова дошла до того, что решила убежать из интерната. Свою «последнюю попытку спасения» она запланировала на раннее утро, когда все сладко спали.
Галя торопливо оделась и на цыпочках проскользнула в длинный неуютный коридор. Ей осталось только спуститься по последним ступенькам лестницы… Неожиданно перед ней возникла громоздкая фигура швейцара. Он с изумлением посмотрел на окаменевшую от страха беглянку, потом ласково погладил ее по голове и сказал, укоризненно покачивая головой: «Иди-ка, иди, матушка, наверх. А то хватятся — накажут. Мамаша-то небось сама по тебе скучает. Да ведь что же поделаешь, на то и учение».
Галю осенило, что жизнь ее безвозвратно изменилась и надо сделать, как велит швейцар, чтобы никогда больше не жалеть о прошлом и не пытаться его вернуть. Она юркнула под одеяло и долго-долго беззвучно плакала.
По заведенному в училище порядку воспитанницы до пятнадцатилетнего возраста могли с разрешения инспектрисы и под расписку родных покидать интернат с четырех часов пополудни субботы до девяти часов воскресного вечера. Судя по сохранившемуся «Отпускному билету ученицы II класса «Б» Улановой Галины» за 1920/21 год, родители частенько забирали ее домой на один или несколько дней, а иногда по болезни «до выздоровления».
Уланова, называвшая себя человеком «не умным и очень доверчивым», причину своей «глупости» объясняла чрезвычайной добротой родителей: «И вместе с тем ко мне они были не то что жестоки, они боялись, что я попаду в среду тоже артистическую, а идеальных театров не было». Им приходилось быть суровыми с дочерью, чтобы задобрить судьбу будущей балерины, и зорко следить, чтобы Галя не затирала свою индивидуальность подражанием кому-нибудь из старших учениц, хотя бы той же Семеновой, которой многие, например Наталья Дудинская, писали любовные признания. Уланова же — никогда
[4]. Она вообще не стремилась постоять рядом с кем-нибудь из великих современников, сфотографироваться с сильными мира сего, с детских лет не имея склонности к суете сует.
Французы сравнивают жизнь с луковицей: снимешь шелуху, и начинаются слезы. У Улановой всё происходило в обратном порядке. Трудности ее донимали с самого начала учебы:
«Я росла как-то странно, до школы была таким еще якобы мальчиком, была довольно озорным и веселым ребенком. Но так как я была одним ребенком в семье, то привыкла большую часть времени находиться со старшими. А когда меня оставили в интернате, я увидела вокруг себя много детей и страшно застеснялась. Я вдруг «закрылась» накрепко, абсолютно. И долгое время, почти все школьные годы, ощущала скованность, стеснялась своих сверстниц».
Казалось, Галя стыдилась даже собственной тени, всегда ходила с опущенной головой и потупленным взглядом. На уроках литературы, когда требовалось всего лишь прочитать отрывок заданного произведения вслух, из нее, начитанной «про себя», не удавалось выжать ни звука. Посторонние глаза и уши буквально парализовали ее. Конфуз случился во время оперного спектакля «Русалка» А. С. Даргомыжского. Назначенная на роль маленькой Русалочки, Уланова, как ни старалась, не смогла продекламировать несколько слов в финале произведения.
Однажды она заметила: «Я была зажатая в Ленинграде». Даже со своей ближайшей знакомой актрисой Елизаветой Тиме Галина Сергеевна не могла раскрепоститься до конца. «Сейчас занимаются с ней некоторые балерины, — говорила Уланова в 1936 году, — а я, воспользовавшись, что мы друзья, отказалась. Не могу я во весь свой голос вслух стихи читать. И, по-моему, не нужно это мне. Если бы я была в драматическом театре, тогда мне она могла бы много дать. Но сама всё это делать я не могу, да и считаю ненужным. По-моему всё это надо по-балетному и по-своему индивидуальному преломить, а не копировать».
В таком состоянии Уланова находилась довольно долго — до лета 1938 года, когда беззаветная любовь вывела из-под спуда богатство ее мыслей, эмоций и страстей.
Наступивший в 1921 году период новой экономической политики, прозванной за глаза «эволюцией большевизма», мгновенно улучшил условия жизни, оживил торговлю.
Как только возобновил работу питерский трамвай, а няня Никитична вернулась в дом Улановых в качестве прислуги, родители решили забрать Галю из интерната. И пусть она в сентябре 1921 года наконец-то укладывалась спать на своем любезном диванчике, а не в казенном дортуаре, творческая атмосфера балетного училища уже захватила ее целиком. Ощущение счастья переместилось в «волшебный край» вдохновенного творчества. Уланова утверждала:
«Мой период в школе — самый трудный. Не верится, если кому рассказать, но именно это заставляло нас быть очень дружными и дало нам дорогу. Мы можем всё. Мы жили дружно и работали хорошо. Школа сама по себе дала мне очень многое».
