Мало того что в училище Уланову постоянно окружала музыка, так еще и бурлящая театрально-концертная жизнь Петрограда, а потом Ленинграда 1920-х годов поражала премьерами и исполнителями. Галя с наслаждением впитывала звуки опер, симфоний, балетов. Уланову буквально ошеломили две ленинградские премьеры 1923 и 1924 годов — «Саломея» Рихарда Штрауса с невероятной чувственной Валентиной Павловской и «Лоэнгрин» Рихарда Вагнера с Леонидом Собиновым. Эти представления не в последнюю очередь повлияли на улановскую образность.
Вагнера Галина Сергеевна «признала однажды и навсегда», особенно после того, как в Кировском театре поставили «Валькирию» и «Золото Рейна»: «Когда слушаешь вагнеровские хоры и вагнеровский оркестр, кажется, что небо разверзается. Всё это, однажды услышав, забыть невозможно».
Она говорила, что в музыке «привержена весьма различным композиторам»:
«Бах и Моцарт, Шопен и Вагнер, Чайковский и Мусоргский, Римский-Корсаков и Рахманинов, Григ… Наверно, этот список еще очень не полон, так как я люблю и хорошую вокальную музыку и менее серьезную музыку, если только она в своем жанре по-настоящему хороша. В Мусоргском вижу (наверно, надо сказать слышу!) я что-то от Достоевского: в композиторе тоже есть эта сложность, эта мятущаяся душа. Так мне, по крайней мере, кажется. Люблю его «Хованщину» — ее мощь и неизбывную, неодолимую русскую силу».
Ученицей первых классов Улановой посчастливилось слушать Федора Ивановича Шаляпина, в 1919–1922 годах входившего в состав дирекции ГАТОБа и являвшегося художественным руководителем Мариинки. Именно ему вместе с Луначарским удалось добиться ленинского декрета об образовании Ассоциации академических театров с сохранением за ними всего имущества. Возможно, небывалое по творческому размаху искусство гениального певца научило Галю глубочайшей внутренней сосредоточенности при лепке сценического образа.
Уланову почитали в шаляпинской семье. Борис Федорович создал ее замечательный портрет, а Федор Федорович называл не иначе как «драгоценная Галина Сергеевна». В 1984 году, когда было организовано перезахоронение праха Ф. И. Шаляпина на Новодевичьем кладбище, она возмутилась, узнав, что власти запретили отпеть его в зале Большого театра, а церемонию прощания провели «под пластинку», не удосужившись пригласить хор. (Через 14 лет саму Уланову Большой театр проводит в последний путь тоже под фонограмму и с заочным отпеванием.)
Гале удалось побывать на многих концертах благодаря одержимому музыкой И. И. Соллертинскому. Вера Костровицкая вспоминала:
«Иван Иванович устраивал так, что все лучшие концерты назначались в выходной день балетной труппы. Это была наша общая с ним маленькая тайна. Мы забирались наверх на хоры, брали с собою коврики и усаживались прямо на полу. Если мы бывали свободны, Иван Иванович звал нас иногда и на дневные оркестровые репетиции. Пожалуй, это было еще интереснее настоящих вечерних концертов…
Остановки во время репетиции, частые повторения отдельных тактов и фраз симфоний помогали воспринимать целиком всё произведение…
В совершенно пустом зале нет никого кроме нас и Ивана Ивановича, склонившегося над партитурой в углу, за колонной… Волшебные часы, проведенные вне времени и пространства…»
Галя слушала симфонические произведения в исполнении таких выдающихся дирижеров, как Отто Клемперер, Николай Малько, Эмиль Купер. Однако самым большим музыкальным потрясением стала для нее «ленинградская серия» молодого пианиста Владимира Горовица из двадцати выступлений в ноябре 1924-го — январе 1925 года.
Уланова вспоминала:
«Я очень люблю Шопена. Мое первое знакомство с его музыкой относится к двадцатым годам. Прошло почти тридцать лет с тех пор, как я слышала концерт Владимира Горовица, и до сих пор мне кажется, что это было совсем недавно. Замечательный пианист, прославленный своей интерпретацией романтиков и Шопена в частности, он целый вечер играл произведения своего любимого композитора. И это действительно было незабываемо.
Конечно, слушая эту дивную музыку, я тогда не думала, да и не могла думать о том, какое значение она имеет для формирования моих эстетических устремлений, для становления моей артистической индивидуальности. Но ведь дело в том, что все впечатления жизни откладываются в нашей душе, а наиболее сильные, яркие, красивые бессознательно, подспудно влияют на становление того, что мы называем артистизмом, нашим «художническим я».
Шопен, несомненно, обогатил меня как человека и балерину. Он был одним из первых композиторов, музыку которого мне посчастливилось воплощать в танце».
В 1924 году в сердце Гали зазвучала мелодия, которую никто не может переложить на ноты: первая любовь, робкое, стесненное неопытностью и чистотой чувство. Уланова расцветала исключительно в мире искусства и любви, тоже казавшейся ей искусством.
Летом Галю для поправки здоровья и «прибавки в весе» отправляли в поселок Лахта на берегу Финского залива, где в небольшом доме под стройными пахучими соснами жила ее бабушка. В жаркие дни читать было лень, и она часами наблюдала за планирующими над водой блестящими стрекозами или хлопочущими вокруг цветов пестрыми бабочками. Валялась на коврике под деревом, лежала в гамаке — и наслаждалась звуками кипучей жизни. Заоблачные мечты и фантазии роились в ее голове…
О том, что произошло с ней, Уланова подробно написала Николаю Радлову 14 апреля 1939 года:
«Сейчас нахожусь в доме отдыха на Лахте… К несчастию, погода нам изменила, и с утра страшный ветер и снег, но я, несмотря на это, после утреннего завтрака пошла посмотреть свои старые места. Я пять лет жила на Лахте с бабушкой в ее доме, так что у меня сохранилось много воспоминаний, очень теплых и трогательных. Мне было в то время тринадцать, четырнадцать лет, и я в первый раз была увлечена одним молодым человеком, отец которого имел свой дом тут же, на Лахте. Я помню, как каждый день я проходила мимо этого дома, заглядывала через забор и наблюдала, что происходит внутри сада. Если видела его, то старалась спрятаться сама, чтобы он меня не видел. Я не была знакома с этим домом, зимой это как-то забывалось, а летом опять я встречала где-нибудь на пляже или в лесу, и так это продолжалось три лета. Потом я забыла, и вот теперь я пошла посмотреть на этот дом и вспомнить свои ребяческие воспоминания. Увидя этот дом, мне стало так больно и тоскливо, потому что вид его настолько жалкий и нестерпимый, что трудно себе представить этот чистый новый дом с чудным садом, который мне был когда-то недоступен. Остались остатки забора, несколько деревьев и однобокий, вросший в землю дом. Я постояла около него, вспомнила мои прочие посещения и очень грустная ушла обратно…»
В июле Сергей Николаевич заехал за дочерью в Лахту, чтобы отправиться с ней к Черному морю.
Впервые увидев «радостный и ликующий» Крым в июле 1924 года, она полюбила его на всю жизнь. Летней порой следующих десяти лет они с отцом изъездили всё черноморское побережье от Феодосии до Севастополя.
Л. А. Спокойская писала Улановой в мае 1969 года: «На днях я слушала по радио Ваше интервью на тему «Начало пути» и живо вспомнила Вас девочкой на берегу моря в Отузах, где Вы отдыхали в маленьком домике и каждое утро выбегали в халатике на утреннее купанье».
