Федор Лопухов отметил: «Ученица Уланова… всегда танцевала, словно не замечая окружающих, как будто бы для себя самой, сосредоточенно погруженная в свой особый духовный мир». Вера Красовская свидетельствовала: «Зрители школьных спектаклей ее сразу узнали: танец светел, плавен, легок. В его сосредоточенности своя гармония, свой задумчиво тихий мир. Огорчавшая прежде сдержанность обернулась здесь поэтически многомерной загадкой».
Особенно же интересно свидетельство Семена Розенфельда: «Галина Уланова как артистка в школе почти не раскрылась, точно она нарочито, до поры до времени, скрывала свой подлинный талант… Может быть, ее большое дарование, самый масштаб ее таланта не находили достаточного простора на маленькой школьной сцене; может быть, юная артистическая скромность сдерживала ее; но так или иначе — только с выходом на большую сцену, сразу же на выпускном спектакле, она вдруг вспыхнула огнем такого таланта, раскрыла такое богатство внутреннего содержания, которые безошибочно говорили о художественной индивидуальности, подлинной артистической силе».
Двенадцатого апреля в обветшалом спектакле «Ручей» Делиба выпустилась Марина Семенова. Она выдала такой блистательный результат «вагановской школы», что все ахнули. Уланова в тот памятный вечер была немного причастна к триумфу Марины, станцевав одну из бабочек.
Семенова явилась для Агриппины Яковлевны точкой отсчета ее выдающейся преподавательской карьеры. Уланова трезво оценила альянс подопечной и наставницы: «Великой ученицей Вагановой была Марина. Всё, что все мы делаем, это ее пример. Где тут Ваганова, где гений Марины — я не знаю и знать не хочу».
Гордый танец Семеновой, отринувшей кокетливую манерность и бессмысленную улыбчивость, упразднил настоятельные попытки новой власти сдать старый балет в архив. Юная артистка со зрелой хваткой приступила к своей миссии: ни на йоту не нарушив традиционный язык классических па, она переосмыслила старый репертуар. Благодаря ее таланту спектакли бывшего императорского балета поменяли «классовую принадлежность» и влились в бодрые ряды «правильных» произведений революционной эпохи.
Театровед Виктор Ивинг точно подметил, что «Семенова принадлежит к числу тех артисток, чье дарование сложилось уже после революции», и ее «ясное, общепонятное и простое» искусство отвечало культурной политике партии. Остальным балетным силам надлежало следовать «идеологическому образцу».
И всё же, писал А. А. Гвоздев, «ее танец — завершение и вместе с тем возрождение лучших, но очень старых традиций. Он не указует на будущее, не раскрывает путей к новым исканиям, не сулит воплощения современности». Пытливый ум молоденькой Улановой интуитивно отстранялся от волевых героинь Семеновой. Марина казалась волшебницей прежней хореографии, Галя — напротив, богиней зарождающегося балетного направления.
Увидев в конце 1930 года Семенову в «Баядерке», Галина Сергеевна написала:
«Она поразила меня как никогда прежде. Она заставила меня как-то необыкновенно сознательно воспринять балет. Я «вдруг» увидела балерину в расцвете физических, духовных, артистических сил. Этот спектакль как бы демонстрировал материализованный идеал балерины. В ее исполнении не было ничего лишнего, только необходимое, только то, что должно быть. Всё ее тело было наполнено музыкой. Необыкновенно красивые линии, пропорции фигуры, логика внутреннего развития образа — всё шло «от тела», еще в школе очень правильно поставленного под руководством А. Я. Вагановой».
В ленинградском доме Улановой почетное место занимала фотография Марины Тимофеевны. Она рассказывала, как однажды в 1930-х годах во время экзерсиса открылась дверь и вошла Семенова; Ваганова и все присутствующие в классе замерли — появилось «божество».
В начале 1990-х годов Семенова, встретив в театре Уланову, сказала:
— Галя, у меня дома висят только три портрета: твой, мой и Тальони.
— И достаточно! — последовал невозмутимый ответ.
Действительно, в квартире Семеновой красовалась картина, запечатлевшая Уланову в роли Одетты. «Галюшка не захотела покупать этот портрет у художника. Не понравился. А я приобрела», — лилейным голосом поясняла Марина Тимофеевна.
После переезда в Москву Галина Сергеевна уже не считала нужным украшать свое жилище семеновским изображением, хотя для литографии Марии Тальони и на новых стенах нашлось место.
В 1954 году Юрий Завадский записал:
«Дома: после спектакля — обмотки на ногах…
Ни кровинки.
Что нужно? — Ничего.
Никогда не довольна полностью.
Неожиданно: «Марина — почти у нее гениальное тело. У нее всё от Бога. Я взяла трудом. Ей всё давалось легко».
Труд. Пока не добьется — ну, еще раз».
Карьере Семеновой вредили эта легкость и врожденная импульсивность. Она постоянно впадала в крайности: переживала то эмоциональное горение, то полную апатию. Галя видела, что при неуравновешенной натуре техника никуда не приведет и Марина останется легендой конца 1920-х. Уланова искала свой путь.
В начале учебного 1925 года Галя в белоснежной накрахмаленной тунике с благоговением переступила порог огромного «взрослого» репетиционного зала, где Агриппина Яковлевна утром вела «класс усовершенствования», а вечером готовила партии с артистками театра. В помещении, опоясанном балконом, был выстрадан практически весь репертуар императорского балета. Великую традицию теперь предстояло продолжать им, детям революционной эпохи. Стоящий в центре балкона бюст Петипа ревностно наблюдал за соблюдением своего завета: «Простота и естественность приемов — вот чего неизменно должны требовать от танца разум и здравый смысл».
Надя Праулина, Валя Воробьева и Нина Водова обещали стать крепкими профессионалками балетного театра. От Гали Улановой и Тани Вечесловой, в шутку прозванных «онегинскими героинями», ожидали откровений.
Техникум
К Вагановой Галя поступила на два курса, однако ей пришлось учиться дополнительный год из-за прошедшей в 1927 году реорганизации Государственного академического балетного училища в хореографический техникум.
«Агриппина Яковлевна, отбирая лучших из окончивших средние классы, взяла Вечеслову и меня к себе, — вспоминала Уланова. — Нам посчастливилось, потому что в нашем классе было всего пять человек, и заниматься два года впятером было, конечно, блаженством».
Позднее, уже став прославленной балериной, Галина Сергеевна оправдывала этот «отбор лучших»:
«Она его завоевала своим трудом. К тому же у нее в классе занимались не только те, кто мог потом выйти в ведущие балерины. Агриппина Яковлевна, как я думаю, брала тех, кто чем-то, своей индивидуальностью оказывался интересен ей. А интересным, как известно, можно быть не только в главной партии. Но где бы что бы ни танцевали вагановские воспитанницы, их сразу отличишь: все прекрасно обучены, у всех — высокая культура танца. Вот что главное».
Уланова не забывала прибавить: «Не одна-единственная в Ленинграде Ваганова. Там все отличные педагоги. Их усилиями и создается слава русского балета, когда у всех — от главных до неглавных — есть вот эта танцевальная культура». Тем самым она вторила словам М. Ф. Романовой: «Наша балетная педагогика отличается от прежней не только тем, что у нас есть такие замечательные преподаватели танца, как А. Я. Ваганова… Наша школа сильна и тем, что каждому танцевальному движению мы стараемся дать точное объяснение».
