Лопухов был очень независимым художником. Бурно реагируя на критические отзывы в печати, он продолжал новаторствовать, опираясь на уважающую его труппу, особенно молодежь, которую он выдвигал и, при удачном выступлении, открыто поощрял, не боясь зависти и склок.
Во время спектаклей Лопухов сидел на командном посту — на лесенке в кулисе, откуда была видна вся сцена — и незамедлительно указывал на ошибки артистам любого ранга. Назначение на роль являлось прерогативой худрука, прекрасно знавшего возможности труппы. Поэтому никто не смел выпрашивать себе «место» в постановке — все полагались на чутье балетмейстера.
За Галей Федор Васильевич наблюдал с ее первых школьных выступлений. Он уверял, что «становление» Улановой — это «путь осознания ею собственной интуиции». Когда хвалили Кожухову или Иордан, часто следовал ответ: «Молодая Уланова лучше их».
Сама же балерина не переставала твердить:
«Я провалила свои первые выступления. Внутренне я была спокойна, и люди в зрительном зале платили мне тем же — они оставались равнодушными. Танец мой был хотя и точным, но механическим воспроизведением чужих мыслей, чужого творчества. Неудовлетворенность тем, что я делаю на сцене, не уменьшалась. Мне не хватало «чего-то» — творчества, искусства».
Еще на заре своей карьеры Уланова начала обогащать академическую хореографию мыслью, отражавшей интересы и запросы своей эпохи. Потому ее творчество выдержало испытание временем.
Галя была среднего роста, под стать большинству кавалеров. Удлиненные ноги выглядели тонкими, даже хрупкими, без жесткой жилистости и гипертрофированной атлетичности. Однако назвать их идеальными мешали небольшой дефект изогнутых колен и по-детски узкие ляжки. Маленькую ступню украшал классический изгиб изящного, выпуклого, не преувеличенного подъема, который перетекал в мягкую линию округленных икр. Узкий таз поддерживал прекрасную линию, идущую от ног к спине, отличавшейся выразительной, но мягкой скульптурностью. Нежная, средней длины шея плавно перетекала в трогательные плечи — чуть широковатые, немного чересчур прямые, слегка торчащие. Упругая, по-девичьи небольшая грудь. Плоский живот, гармонично сопряженный с линией корпуса. Стройная упругая талия. Точеные руки с изящными кистями и тонкими удлиненными пальцами с глубоким вырезом светлых ногтей.
Плоское, широкое, скуластое лицо с будто припухшими бледными щеками и трогало миловидностью, и настораживало невыразительной бесцветностью. Словом, спокойное, не «мимирующее» лицо «ленинградского типа». По желтовато-бледной коже рассыпалась горсть веснушек, на левой щеке — рыжеватая родинка. Полноватые, чуть выпяченные губы в светлой улыбке приоткрывали белые, «искристые» зубы.
Белокурые нежные волосы были подстрижены и расчесаны на правый пробор: правая сторона приглажена, а левая пышной золотистой волной свободно спускалась вниз.
Насупившись, исподлобья сурово смотрела Уланова внимательным взглядом на малознакомого человека: «Вы хотели поговорить со мной. По делу?» В удлиненном раскосом разрезе — набухшие, большие водянисто- голубые, не знающие косметики глаза, обрамленные длинными ресницами и подчеркнутые узкими «не намазанными» бровями.
Беседуя, она приподнимала руки в плечах, сгибала под прямым углом в локтях, ударяла кулачком по открытой ладони. Жесты ее были по-мальчишески размашисты, нарочито грубоваты, походка чуть вразвалку — как у неказистого мальчика, стремящегося казаться мужчиной. Эта повадка вступала в конфликт с постоянно скромным, строгим, обычно голубых тонов платьем, с большим вкусом сшитым из отличного материала.
Говорила Галя угрюмым басистым голосом. Интонация ее деловых, скупых, конкретных слов была быстрой, ровной, спокойной, без аффектации. Поддакивая и соглашаясь, она резко кивала головой.
В закулисном общении от улановского обаяния не оставалось и следа. Попробуй угадать, что перед собеседником — нежнейшая, лиричная, обаятельная, женственная балерина! Неужели эта резкая, грубоватая, замкнутая, подчеркнуто официальная, холодная молодая артистка и есть Уланова?
Но именно такой она почти всегда бывала при первом знакомстве, словно давая понять: не приставай, не заговаривай, не мечтай ухаживать.
К каждому незнакомцу она долго присматривалась и привыкала, словно боясь подпустить к себе, быть узнанной. Галя умела одним махом обрубить любопытство к своей закулисной жизни. Если же кому-то удавалось поближе познакомиться с ней, то открывался секрет ее напускной суровости: стеснительность, сковывающая движения и речь. Тогда сердитый голос Улановой, твердящий: «Я вовсе не сердитая», — начинал казаться славным, даже обаятельным, а долгожданная ласковая улыбка навсегда располагала и привязывала.
В гостях или на даче Галина Сергеевна предпочитала слушать подробные рассказы о прочитанном, увиденном, передуманном. Как-то раз она неожиданно размечталась: «Какой гениальнейший балет мог бы получиться, доживи Пушкин до Чайковского, и тут же был бы Валентин Серов…» От нее никто никогда не слышал ни одного театрального слушка или сплетни, которые за кулисами трактуются с особой важностью. Она могла что-нибудь посоветовать, поделиться впечатлением о книге, спектакле, концерте, фильме, но только ничего личного, душевного, сердечного. Насыщенная эмоциональность на сцене оборачивалась сухой сдержанностью в быту.
Какие-то крохи о жизни Улановой становились известны только от других и практически никогда — от нее самой. Никто не слышал от нее завистливого слова, благодушных бесед, тщеславного хвастовства или любования своими успехами. Галина Сергеевна признавалась:
«Конечно, когда хвалят, приятно. Я не могу сказать, что мне нравилось бы слушать одни порицания. Но по отношению ко мне бывает очень сильный перебор, словно так уж повелось, и часто бывает неловко. Меня и родители учили, и в школе, и в театре, что во всём должно быть чувство меры. Чувство меры — самое главное — в танце, в слове, в похвалах, во всём. Что значит великая? Я не понимаю, что такое великая… Мне просто очень повезло в жизни, потому что всё получилось в первый раз. А когда бывает всё в первый раз, это очень помнится людям».
Она презирала «сытую успокоенность» и не скрывала мечтаний о новых ролях, о «совершенствовании своей общей культуры». Словом, неболтливая передовая девушка первой пятилетки.
Сезон 1930/31 года Уланова называла одним из самых напряженных. Еще бы, главные партии в двадцати девяти спектаклях, тогда как в прошлом сезоне — всего в пятнадцати. А еще она добавила в свою творческую копилку три главные партии и освободилась от «мест», перейдя на репертуар прима-балерины. 15 мая 1931 года вместе с Вечесловой и Иордан она в первый и последний раз танцевала в па-де-труа из «Корсара». Собственно, на плечи — вернее, на ноги — этих трех молодых артисток и легла ответственность за репертуар. Однако насыщенность выступлений не рождала в ней чувства пресыщенности, и она сетовала, что у нее мало премьер.
Перед сбором труппы в ленинградской прессе была опубликована статья анонимного автора «Вахтанг Чабукиани. Галина Уланова. Театр оперы и балета», где в заключение сказано: «Первые шаги на сцене были отмечены обычным для молодого артиста увлечением техникой танца за счет проработки самого образа. Но каждая новая роль закрепляла недовольство молодых талантов приемами условной балетной пантомимы, ее беспомощными и недостаточными для углубленного раскрытия образа средствами сценической выразительности. Всё настойчивее возникала необходимость приобретения настоящих актерских навыков. Это первоочередная задача, которую ставят перед собой Уланова и Чабукиани. А в перечне творческих стремлений большое место занимает работа над созданием образа в советском балетном спектакле».
