Действительно, уже в следующем сезоне Галя танцевала на сцене Большого театра.
Рассвет
В конце шестого сезона Галя совершенно обессилела. Еще бы — она исполнила главные роли в двадцати семи спектаклях! Да еще участвовала в ряде концертов. В новом сезоне ее ждали две премьеры и большие гастроли в Москве.
Поправлять здоровье Уланова отправилась в Ессентуки. Выглядела она тогда очень «нетеатрально»: всегда скромное платье, пушистые стриженые и завитые волосы, широкий овал лица, белесые узкие и четкие брови, резкие морщинки над переносицей. Кажущиеся припухлыми из-за широкого лица щеки словно мешали говорить.
Жарким летом 1934 года молодая артистка педантично и в полном одиночестве следовала своему строгому режиму: зарядка, экзерсис, процедуры, прогулки. Всё изменилось, когда в тот же санаторий приехала супружеская чета — актриса Театра драмы имени Пушкина (бывшего Александрийского) Е. И. Тиме и профессор Н. Н. Качалов. В один прекрасный день случай — «бог изобретатель» — через знакомство с этими очень известными в Ленинграде людьми перевернул Галину жизнь. Когда они шли к источнику по тенистой аллее, то заприметили среди отдыхающих девушку в простом серо-голубом платье с кружкой в руке, а поравнявшись с ней, узнали балерину, «уже тогда считавшуюся талантливой». На Уланову моментально и «прямо исцеляюще» подействовали их «заразительная жизнерадостность, открытая сердечность и благожелательность». Ее привычные замкнутость и отстраненность стали таять. Она сразу поддержала предложение Качалова и Тиме вместе проводить свободное от лечебных процедур время. Новые друзья не хотели слушать Галины жалобы на недомогание, быструю утомляемость и весело подтрунивали над ее вялостью, которую успешно «рассеивали» довольно далекими прогулками.
Если первые шесть лет в театре Уланова называла «детской школой», то общение с Тиме и Качаловым дало ей ту «взрослую школу», которая ввела балерину «в круг больших театральных интересов и глубоких образов». И эта «очень правильная школа» неизмеримо обогатила Галю, подвела ее к новой интерпретации уже исполнявшихся партий и подготовила к решению еще более сложных задач в новых ролях.
На себя времен «детской школы» Уланова смотрела не без юмора:
«…может быть, славой балерины лирического склада я отчасти обязана своей тогдашней прозаической болезни: я слишком быстро уставала, мне всегда хотелось двигаться возможно менее порывисто и резко, я редко улыбалась, мало бегала и прыгала. Кроме того, от природы я была очень застенчива. Вот так, быть может, и выработалась мягкость движений и линий, которые мне не раз ставили в заслугу и начало которых (как знать?) было вовсе не во мне, а в том, что привело меня в Ессентуки. Но раз этот кавказский городок свел меня с такими замечательными людьми, то и ему я благодарна. Какое счастье, что я познакомилась с этой семьей. Мне надо было что-то новое узнавать, впитывать».
Елизавета Ивановна окончила Бестужевские высшие женские курсы, училась в Петербургской консерватории по классу пения и в Петербургском театральном училище. Прекрасное образование позволило Тиме исполнять не только драматические роли роковых красавиц. Хорошо поставленный голос вывел ее на затейливые просторы оперетты. И даже Мариинский театр она не обошла стороной: в 1909 году Фокин дал ей партию Клеопатры в балете «Египетские ночи». Словом, диапазон ее ролей был невероятным — под стать уму, обаянию и темпераменту.
Николай Николаевич приходился двоюродным братом Александру Блоку. Внешность его была столь благородна и колоритна, что сразу выдавала непростое происхождение, которое он, впрочем, и не скрывал. Древний качаловский род имел отечеством новгородские земли. Дед и отец Никса, как его звали близкие, губернаторствовали в Архангельске, дядя имел придворное звание камергера. Сам Николай Николаевич, несмотря на артистическую натуру, в профессиональном выборе последовал за отцом — профессором, почетным инженером-электриком, директором Электротехнического института. Ко времени знакомства с Улановой он был членом-корреспондентом Академии наук СССР, заведовал основанной им кафедрой стекла в Ленинградском технологическом институте. Стараниями Николая Николаевича встала на ноги и зашагала советская оптико-механическая промышленность, да так, что в середине 1920-х годов правительство СССР прекратило масштабный импорт оптического стекла.
А еще Качалов являлся ведущим советским специалистом в производстве фарфора и художественного стекла. По его с А. Н. Толстым инициативе при Ленинградской зеркальной фабрике был создан небольшой экспериментальный цех с лабораторией, где скульптор В. И. Мухина создавала произведения из стекла. Общая работа сдружила скульптора с Качаловым и Тиме. Приезжая в Ленинград, она по-родственному останавливалась у Николая Николаевича и Елизаветы Ивановны — в пятой квартире дома 6 на улице Восстания.
«Почему они со мной дружили? Не просто из-за какого-то пристрастия. Очевидно, они чувствовали во мне будущее, что-то угадывали. Главное, чтобы ученик получался человеком, и я училась в их доме быть настоящим человеком. Они были обыкновенными людьми, но другого времени. Они были настоящими людьми, какими должны быть люди и теперь. Не знаю, может быть, раньше так верили в Бога, как они верили в театр, в честную жизнь, в настоящую жизнь — без компромиссов. Я им полностью доверяла и всё с ними обсуждала».
В начале войны Мухина создала бронзовый скульптурный портрет Улановой, передав всю ее душевную измученность несчастной любовью. А в 1947-м она завершила работу над мраморной головкой балерины, где реализовала искомые «лиризм, целомудрие, мужество, веру в человека». Улыбка Моны Лизы, облик «голубки Джульетты», умиротворенное озарение великой судьбы, гармония архаичной коры — всё в этом послевоенном портрете Галины Сергеевны напоминает о той таинственной, необъяснимой радости, которую испытывал каждый соприкоснувшийся с ее искусством.
Лечение в Ессентуках подошло к концу, а Уланова располагала еще двумя неделями отпуска. Качалов и Тиме пригласили ее — нет, потребовали — провести это время с ними на Селигере: «Поедемте, Галя, посмотрите. У нас не было случая, чтобы кто-то не вернулся туда вновь».
Среди полудикой фееричной природы у волшебного озера жизнь казалась сплошной радостью, наслаждением, счастьем. Ее недомогание и меланхолию как рукой сняло. Любой, попавший в эти места, прочно к ним привязывался. Через много лет Галина Сергеевна признавалась:
«Самое лучшее, что было в моей жизни, — Селигер, который я помню в цвете. Там мои новые друзья как-то совсем по-иному заставили меня понять и полюбить ликующую красоту природы, где, по слову шуточного стихотворения, мне была «байдарка — милая сестра», где я, вопреки медицинским противопоказаниям, ела свежий хлеб и пила парное молоко».
Озерные лета длились до самой войны. В 1936 году Уланова уверяла, что после постоянного отдыха в Крыму наконец-то вернулась к северной русской природе и в восторге от нее: «Какие замечательные места мы проезжали на двуколке, какие леса замечательные! И нет холода и строгости скал».
