Е. Тиме. Н. Качалов».
Татьяна Юркова вспоминала появление Галины Сергеевны в 1953 году на праздновании семидесятилетия Николая Николаевича: «Большой актовый зал Ленинградского технологического института был переполнен ленинградскими знаменитостями. Среди них были все артисты Кировского и Пушкинского театров. Мы, студенты-стекольщики пятого курса, встречали и провожали в актовый зал всех приглашенных, вносили за них корзины цветов. И вот появились (приехали из Москвы) — Вы. И сами со своей корзиной цветов вбежали на сцену. С какой любовью, отечески Вас целовал Николай Николаевич, какой он был красивый, умный, величественный. И как изящны и вдохновенны были Вы!»
Качалов имел репутацию блистательного собеседника. Страшные истории в его исполнении доводили дамскую аудиторию до истерик, а пение старинных романсов — до слез. Магическая энергетика движений, красивый голос, афористичная речь, академический склад ума, изысканное остроумие, тонкая самоирония без самоуничижения приковывали к нему внимание. Его гостеприимство не предполагало панибратства, а на стиле жизни стояла высшая проба.
Галю всегда тянуло к состоявшимся мужчинам. Вряд ли здесь присутствовал расчет — просто с ними ей было интересно. А те рядом с молчаливой, неяркой молодой женщиной, восхищенно внимавшей их рассказам, распускали павлиний хвост и начинали верить в свою неотразимость.
Качалов тоже любил иногда поинтересничать:
— Как хорошо, Галечка, что у вас одна профессия, вы сосредоточенно занимаетесь одним, а вот я многим и ничего не сделал.
— Как же так, Николай Николаевич, вы — профессор, известный ученый! — искренне недоумевала Уланова.
Всё в Николае Николаевиче восхищало Галю: незаурядная личность, породистая внешность, по-детски непосредственный, романтический внутренний мир. Дом его стоял на горе, названной дачниками «Качаловской», и душа парила высоко.
Тиме вспоминала, как однажды Качалов пригласил Уланову прокатиться в шарабане, запряженном отличным, очень резвым рысаком:
«Они проехали через несколько окрестных деревень. Вдруг впереди на дороге показалась гигантская лужа. Уланова взяла своего кучера за рукав. Но он бодро заявил, что без затруднений перемахнет на ту сторону. И вот лужа уже позади.
— Видите, ничего страшного! — с довольной улыбкой обратился Николай Николаевич к своей пассажирке… и с ужасом обнаружил, что рядом с ним никого нет! «Не могла же она, в самом деле, утонуть в этой дурацкой луже!» — думал он, ни в чем уже не будучи уверен.
Вдруг из-за придорожного куста послышался лукавый смех Галины Сергеевны. Она предпочла обойти препятствие пешком. Как, однако, был напуган сам возница, если даже не заметил исчезновения дамы!»
Рядом с Галей почтенный муж превращался в пылкого кавалера. Качалов в охотку знакомил свою молодую подругу с селигерскими достопримечательностями. Они бродили по цветочным полям или гуляли по лесу. Галя в светлом платье, белых тапочках ступала очень легко, по-балетному «ненатурально»: двигались только ноги, а туловище было сжато, напоминая птицу, готовую к полету. Они общались «глаза в глаза», как любила говорить Уланова. По Николаю Николаевичу было видно, что его накрыла волна последней любви, обреченной на безысходность. «Галечке новорожденной — спасибо за двадцать лет. 8 января 1954 г.», — написал он на своем фотопортрете.
Как только Галя вернулась в Ленинград, Тиме и Качалов повезли ее в Детское Село на дачу Алексея Николаевича Толстого неподалеку от Екатерининского парка. «Мысль о том, что сейчас я увижу живого автора любимых мною книг, волновала меня: он представлялся мне необыкновенным человеком. И это оказалось правдой, в чем я убедилась с первой нашей встречи», — вспоминала Уланова.
Еще на Селигере она была наслышана о семейных перипетиях «красного графа». За все лето он так и не появился на даче своей жены Натальи Крандиевской (Туси), прожившей с ним 20 лет и родившей двоих сыновей. «Готика любви» рушилась на глазах. Зато нарастала страстная влюбленность в невестку Горького Надежду Пешкову (Тимошу). Эта невероятно красивая женщина, недавно похоронившая мужа, Богом была наделена простосердечной кротостью, а дьяволом — роковым очарованием. В заголовок ее судьбы можно вынести одно только слово — «обворожительная».
Однажды Галя встретила Надежду Алексеевну на Селигере и просто обомлела от ее совершенного облика. Самой же удивительной чертой ее характера оказалась молчаливость. И вот это, по выражению Горького, «красивое растение» свело с ума Толстого. Любовная горячка перешла в хроническую стадию, когда Алексей Николаевич признал, что его ухаживания не приносят ожидаемого результата. Ее дружеское снисхождение и унижало, и подстегивало.
Вот в такой альковный контекст толстовского дома вошла молодая Уланова. Имела ли она виды на второго после Горького советского классика, трудно сказать. Однако кое-какие намеки проступают.
После того как в 1935 году Людмила Баршева вытеснила из сердца любвеобильного Толстого Тусю и Тимошу, Евгений Замятин обратился к нему из Парижа: «Дорогой товарищ-греховодник, ты что это там начудесил, а? Тебя тут по всем заграницам женят, и всяк по-своему: кто на балерине Улановой, кто на семнадцатилетней секретарше, кто на Тимоше…»
Театральный деятель Любовь Васильевна Шапорина записала в 1935 году в дневнике о звонке литератора А. О. Старчакова, близкого приятеля и соавтора Толстого:
««Хотите знать последнюю новость: Алексей Николаевич женился, узнайте, на ком?» — «На Тимоше?» — «Хуже». — «На Людмиле?!» — «Да, заходите, расскажу»…
Старчаков был потрясен: «Скажите мне, вы знаете жизнь, чем можно объяснить такой поступок?.. Очень важна форма жизни. Тут была форма: был загородный открытый дом — полная чаша, прекрасная хозяйка, дом, где можно было принять Уэллса или Бернарда Шоу. Эти формы нельзя разбивать. Лев Николаевич бежал из Ясной Поляны в поисках истины, Алексей Николаевич подцепил молоденькую фифишку и едет в Кисловодск, совсем как герои Лейкина. Ну, увлекись Улановой и уезжай в Ниццу. Жест!».
Толстой уже познал опыт любовного томления по балетным артисткам. Лет двадцать назад он потерял голову от знаменитой Маргариты Кандауровой. В возбуждающем влечении «ко всему летящему, текучему, опрокидывающему» находил писатель свою «поживу»: «Я устроен так, — иначе бы я не стал художником».
И вот в воскресный необыкновенно теплый день, когда всё вокруг радовало Галю той особенной приветливостью, которая открывается людям, стоящим на пороге счастья и славы, Алексей Николаевич запросто — в легкой домашней тужурке — вышел навстречу старым друзьям с радушным приветствием. Уланова сразу подметила в нем простоту человека, «большого во всём: в разуме, воле, таланте, сердце». Хозяин дома бросил пристальный взгляд на новую гостью, словно рентгеновскими лучами просветив ее человеческую суть, и уже в следующее мгновение оглушил громким голосом, веселым смехом с каким-то даже «похрюкиванием».
«Многогранность и широта Алексея Николаевича «просто в жизни» были ничуть не меньше его писательского дара. Видимо, эта общность «человеческого» и «писательского» рождала ту правду и проникновенность его книг, в которых каждый постигает что-то главное, важное для себя в жизни», — считала Уланова. Какое ей было дело до сервилизма Толстого?
