— Вот пришла, соскучилась… — говорила Уланова с порога.
Здесь кипела творческая жизнь Елены Александровны и ее мужа, знаменитого скульптора Матвея Манизера. Коллеги называли его «сухарем». Возможно, в официальной обстановке он таким и был, но дома, рядом с молоденькой балериной, такой обаятельно-сдержанной, он раскрывался: с блистательным остроумием делился впечатлениями о спектаклях, концертах, книгах, играл на виолончели, читал стихи, цитировал Дидро. Однако самыми запоминающимися были вечера, когда увлекавшийся астрономией Матвей Генрихович посвящал Галю в таинство звезд, будто собирал их в свои ладони и рассыпал над ней. Улановой казалось, что небо покорно нанизывало на его пальцы одинокие звездочки, а то и мерцающие созвездия. А он декламировал отрывки из «Божественной комедии» Данте. Небольшой сад перед мастерской Елены Александровны опрокидывался во вселенную, а стоящая там бронзовая фигурка Галины Сергеевны в позе бога Меркурия словно парила в эфире.
С 1936 года эта скульптура почти два десятка лет украшала главную аллею Центрального парка культуры и отдыха на Елагином острове, а сейчас находится во внутреннем дворе Академии русского балета имени Вагановой.
Точно такая же была и в Москве в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького. «Стоит она недалеко от второго выхода. Это около Москвы-реки, ближе к мосту. Знаете ли Вы авто-аллею? Если идти по ней, то после цирка-шапито будет клумба — так вот в середине ее и стоит бронзовая скульптура, спиной к реке, лицом к цирку, навстречу идущим по авто-аллее, фасом к танцплощадке. Трудно сказать, где стоит она лучше, в Ленинграде или в Москве…» — писал Макаров Галине Сергеевне 6 сентября 1936 года.
Еще одна улановская бронзовая статуя работы Янсон-Манизер установлена перед Музеем танца в Стокгольме. В том самом городе, где взошла звезда Греты Гарбо.
Уланова чтила Павлову. Обожала Тальони. Преклонялась перед Гретой Гарбо.
Марианна Хультберг, советник по культуре посольства Швеции, вспоминала, как в 1983 году поехала с Галиной Сергеевной в Стокгольм на открытие Дней культуры СССР:
«И вот мы гуляем по городу, и я ей говорю: «Давайте поездим по старому городу, я покажу вам Стокгольм». А она в ответ: «Нет, я хочу увидеть только то, что здесь связано с Гретой Гарбо». Я ей: «Ведь Грета Гарбо жива, она в Нью-Йорке, разве вам не приходилось с ней встречаться?» — «Специально никогда ничего не получается. Мы могли с ней встретиться не однажды, но ни разу не встретились. Бывали приемы, на которые приглашали и ее, и меня, и представьте себе, что мы ни разу не совпали».
А в Стокгольме уже давно к тому времени не было дома, где родилась и выросла Грета Гарбо, да и вообще у нас нет традиции домов-музеев. Но я знала одно место, связанное с Гретой Гарбо. В центре Стокгольма есть старая киностудия, где снимались первые шведские фильмы… Там остался склад театральных костюмов, где в числе прочего хранится купальник, который Грета Гарбо показывала на подиуме, когда была манекенщицей в Стокгольме, в начале 20-х годов. И вот поехали мы туда с Улановой. Я запомнила этот момент: стоит великая танцовщица, богиня, живая легенда XX века, и трепещет от счастья, разглядывая какое-то старое тряпье. Для нее это была реликвия».
Как-то раз Уланова рассказала автору этих строк:
«Я получила письмо от Греты Гарбо. К большой радости, она писала, что хочет со мной встретиться. Но наше знакомство не состоялось. Мы должны были встретиться в Лондоне, когда я была там на гастролях. Гарбо пригласила меня к себе. И вот в назначенный час мы подъезжаем к ее дому. А около него непроходимая толпа поклонников и журналистов, узнавшая, что я приеду. Весь квартал заняли. Я не рискнула выйти из машины. Грета смотрела на меня в окно, а я на нее через автомобильное стекло. Мы очень долго смотрели друг на друга. И этого нам тогда оказалось достаточно… Как жалко, что наша встреча не состоялась… Как жалко…»
Влияние голливудской дивы явно сказалось на улановском образе. С ее крупных планов считывала балерина нюансы, коими дополняла свое и так «лица необщее выраженье». Гарбо владела поразительным мастерством грациозно передавать накал чувств своих персонажей.
Уланова собирала фотографии Гарбо, неоднократно пересматривала фильмы с ее участием. В 1934-м она впервые увидела новую работу актрисы в фильме «Королева Кристина» — и обомлела. Картину снял ученик Вахтангова Рубен Мамулян.
Кинематограф был для Улановой не развлечением, не культпоходом, а познавательным переживанием. Всё ею увиденное и услышанное пригодилось для роли Марии.
В сезоне 1934/35 года Уланова успешно справилась с личными «социалистическими обязательствами», «выдав на-гора» 39 спектаклей. 27 февраля 1935 года Уланова в качестве гастролерши впервые исполнила партию Одетты-Одиллии в Большом театре. Об этом спектакле балерина говорила:
«Снова и снова вслушивалась я в музыку Чайковского, и порой мне казалось, что я слышу ее впервые — такие вдруг удивительные танцевальные открытия делала я для себя. Эти открытия, порою внезапно возникающие, были всегда трудны и волнительны для меня даже на привычной сцене родного Ленинграда. А здесь — Москва, незнакомый коллектив, безумное волнение, безумный страх перед спектаклем, никого из близких рядом… Другого случая, другого дня в жизни я не помню, когда бы я так волновалась, как перед дебютом в Большом театре. Даже гастролей в Англии, в Америке я так не боялась».
Еще бы — выступать первый раз на прославленной сцене Большого театра! Там развернулось соцсоревнование. На танцевальном фронте верховодила комсомолка Ольга Лепешинская — ударница балетного производства, этакая Дуся Виноградова от балетного станка. Тона грусти улановского Лебедя на фоне неуклонного повышения производительности труда? Женственно-теплая и вместе с тем холодно-отрешенная Одетта-Одиллия при повальной моде на «Марш веселых ребят»? «Посмотрим, чья возьмет!»
В Москву Уланова приехала заранее, чтобы выучить четвертый акт «Лебединого озера», поставленный Горским. С Галей занималась заслуженная артистка Евгения Ивановна Долинская. На первую рояльную репетицию в зале пришел дирижер Юрий Федорович Файер. «Наслышан о вас», — сказал он и поцеловал Гале руку.
Уланова вспоминала, что в те напряженные дни Файер стал для нее «самым близким человеком, самым добрым»:
«Казалось бы, Долинская была ко мне очень внимательна, показывала мне порядок роли, но я чувствовала настороженность самой труппы. Мне было трудно. И только Юрий Федорович поддерживал меня так близко. «Что ты волнуешься? Попробуй сделать то-то и то-то», — говорил он. Человеческие качества его были удивительно теплыми.
Говорят, Файер играл «под ногу». Чепуха. Он всегда требовал темп. Но на спектакле, если он чувствовал, что где-то балерине тяжело, он всегда немножко «притишивал» оркестр. Он был уникальным балетным дирижером, от Бога, Божьим взглядом музыкант. У него был идеальный слух».
На прогон «Лебединого» собралась практически вся балетная труппа. Реакция на улановскую Одетту была вполне предсказуемой — здесь у балерины конкуренток практически не было. А вот ее Одиллия интриговала. В Москве лучшими исполнительницами партии Черного лебедя считалась Семенова. Часть публики не принимала Марину в партии Одетты, называя ее «лебедищем». Иное дело Одиллия, роль которой Семенова проводила с большим подъемом, с грозной силой, с блеском. Но Уланова не спасовала. То, что продемонстрировала гастролерша, поразило ее московских коллег: балерина в корне изменила, переосмыслила этот, казалось бы, чуждый ей образ, приспособив к собственным данным и возможностям. Получилась неожиданная, пленительная трактовка, которую Юзовский понял глубже всех: «В Одетте она защищает то, что ей дорого, а то, от чего она хочет избавиться, запечатлено в Одиллии, подчеркиваю — «избавиться», ибо оно навязанное ей, насильственное в ней, почему Одиллия — это заколдованная Одетта».
