Когда я перечла письмо, мне стало стыдно. Всё, что Вы говорите и пишете, мало похоже на правду, и вообще Ваш стиль и манера меня немножко пугают, и я боюсь попасть в глупое положение. Ну, Бог с Вами».
По воспоминаниям Валентины Ходасевич, в 1938-м деревня Неприе была перенаселена. Радлов жил в избе Смирнова. Туда полетели телеграммы от Улановой: «Очень скучаю город мрачный вспоминаю Селигер милых людей и жалею своего раннего отъезда поцелуйте Степана
[17] привет всем Галя»; «Погода чудесная работать еще тяжелее хочу вернуться если кто-нибудь из неприевцев останется простите за частые телеграммы привет всем особенно Степану Галя».
Любовь — падчерица прозорливости. На волнах зачарованного озера Николаю Эрнестовичу невозможно было разобрать, благословение или заклятие исходило от нежных рук балерины. Она признавалась, что в те дни чувствовала себя Снегурочкой, улетучившейся из-за любви: «Есть какие-то вещи, испытав которые, человек теряет себя. Недозволенные как бы. Всё в жизни, казалось бы, достигнуто, и вдруг человек теряет всё. Вот так хотелось почувствовать, поискать…» Галина Сергеевна была уверена, что любовь невозможна без растворения в возлюбленном: «Я не могу любить на время; если я полюблю, я безумно привыкаю и тогда отдаю себя всю, но очень грустно, что я всё время нарываюсь на людей, которые мне не могут дать всего для полного моего счастья». Е. И. Тиме называла ее «душечкой». Но чеховской глупышке было далеко до Улановой, нрав которой ковался в огне страсти.
Восьмого октября 1938 года Галя писала Радлову:
«Вчера мне прислала Надежда Алексеевна Пешкова из Москвы несколько карточек, снятых на Селигере, и я там такая толстая и крепкая, что мне даже не верится, что я была такой. Хочешь, я тебе пришлю одну из них? Да, Селигер. Ты пишешь, что мне нужно было внимательно смотреть на тебя на Селигере, я и смотрела, может быть, больше, чем нужно. Да, тогда ты был здоров и был веселый, кроме одного дня, когда и я лежала у себя на гамаке, и ты под вечер зашел ко мне, и мы с тобой поехали на байдарке догонять целую компанию, которая отправилась раньше нас. Мы не догнали и приехали домой. Да что тебе писать об этом, ты еще был слепой и ничего не замечал, как ты много пропустил, может быть, замечательного времени. Ты очень тугой, или у тебя на глазах была пелена, туманы, и только тогда, когда мне надо было уезжать, вдруг что-то с тобой случилось, или я уж очень настойчиво надоедала тебе. Любящим не важно, как, но случилось, и ты любишь меня, а я-то полюбила как, ты даже сам этого не понимаешь. Как это могло так случиться, а случилась чудесная вещь, которая заполняет меня так, как никогда раньше».
Воспитание ее чувств завершилось любовью к этому невероятно интересному, просвещенному человеку. В любовных делах нет места уму, поэтому 28-летняя балерина, казалось бы, поднаторевшая в отношениях с сильным полом, осталась один на один с тем единственным чувством, которое пасует перед доводами рассудка. Теперь она руководствовалась только любовным беззаконием, беспечностью и беспричинностью:
«Разум мне говорит, что, конечно, нужно забыть всё, забыть для нас же, что это и у других людей, что это просто, не думать, не писать, не встречаться. Но, к сожалению, это разум, и я до сих пор жила им, теперь говорит сердце, а оно не подчиняет себе разум, и я ничего не могу побороть в себе».
Словом, Галя попала в любовный хоровод. Тщательно контролируемая ею эмоциональная сторона жизни получила невероятную нагрузку, ведь приходилось скрывать свою сердечную привязанность к женатому мужчине. А Уланова жаждала получить его всего, без остатка. 2 октября 1938 года она писала:
«Мне теперь кажется, что ты существуешь только в природе, что реально тебя я не представляю, что вся моя любовь к тебе — это любовь к чему-то нереальному, к чему-то вообще в пустоту. Я так перелюбила за эти дни тебя, так перегорела, что когда ты приедешь, я даже не буду знать, как себя вести, я люблю твои письма и свои к тебе, а реально тебя представить я сейчас не могу и боюсь этого. Когда я сегодня перечла твое первое письмо, я прочла его спокойно, с почти трезвой головой, мне стало очень больно за себя. Ты совершенно ясно пишешь о том, что счастья мне дать не можешь, мужем быть не можешь, любовником тоже и ничего не можешь. Тягостная у меня представлялась жизнь впереди, я не помню, что я тебе писала, я была так заполнена своей любовью и так боялась всего, что ты мне написал, я, главное, боялась остаться одной со своей безумной любовью, которая меня заполняла до краев».
Через неделю Уланова отправила Радлову ответ на его послание:
«Ты пишешь, чтобы я проверила себя. Мне теперь ничего не нужно, для меня всё так ясно, так понятно и так хорошо, что только при одном воспоминании твоего имени я начинаю улыбаться. Родной мой, неужели ты теперь начинаешь сомневаться во мне? Я от тебя не требую никаких жертв, и чем меньше их будет, тем лучше для нас же. Я всё понимаю, но иногда многое хочется, и я не сдерживаю себя и глупо об этом пишу… Чувство мое вынашивается как самое дорогое и ценное в жизни, и эта первая такая большая наша разлука нам обоим очень много дала хорошего, правда, милый?»
На следующий день, 10 октября, после признания Николая Эрнестовича о невозможности развода с женой, Уланову прорвало:
«Зачем ты пишешь мне о самом страшном и самом больном моем месте? Я смирилась со всем, я понимаю всё. Но пойми и ты меня, я буду говорить не тебе, я буду говорить вообще. За последнее время у меня вопрос о муже стал больным вопросом. За всю свою жизнь я была всегда третьей и мирилась с этим. Никто в этом не понимал, мне даже это положение как-то льстило, и было что-то приятное, тайное и занятное. Теперь я устала от всего этого, бесконечные условности, урывки тайных встреч, много лжи, устройство и налаживание разных отношений — всё это утомило меня. Правда, радость была, но не того порядка, как это может быть у людей такого сорта, которые становятся любовницами. И тут всегда это было у меня на последнем месте. Мне это никогда не нужно было, я думаю, может быть потому, что я слишком много своих физических сил отдаю работе, может быть поэтому — не знаю, вернее, нужно родиться для этого другим человеком, чем то, что я собой представляю. Я пробовала, и у меня ничего не получалось. Не любя, связь с близким человеком для меня невозможна, хотя знаю, что бывают такие люди, которые могут так жить: сегодня один, завтра другой. Так что в этом отношении я очень странный человек.
Меня никто не знал настоящей, и думаю, что не узнает, так как я сама себя в этом вопросе не знаю. Для меня этот вопрос самый большой и святой, и я так просто не могу с ним обращаться, это мне не нужно. Я бы могла иметь сколько я сама захочу любовников и отношений разного порядка, но всё это пошло, а главное, нет того желания, которое в некоторых женщинах бывает чрезвычайно обострено. Им легко, они получают удовольствие и потом забывают об этом, а я ни удовольствия [не получаю] и никогда не забываю, вот в этом несчастье. Мне всё противно даже думать об этом. Вот, переживая все эти состояния, мне безумно хочется устроить свои дела, свою жизнь, свой уют, чтобы с удовольствием приходить домой и знать, что тебя ждут с лаской и любовью, что ты сама стремишься как можно скорее домой, в свой дом, к себе. Я хочу, чтобы ко мне приходили люди, мне симпатичные, чтобы я была хозяйкой. В общем, всё то, чтобы жить правдиво и открыто. Я имею на это право, я не такой уж плохой человек… Ну хорошо, я больше думать об этом не буду, всё равно надо нести свой крест, если ты его взяла».
