Я тебе, кажется, говорила уже о том, что моя подозрительность и неуверенность происходит от того, что серьезно меня не воспринимают и слово «люблю» становится не тем, которым бывает обычно.
Хорошо, что меня оторвали от письма и я уехала в театр, а то бы я развила такую мрачную психологию. Только что приехала с концерта, концерт прошел хорошо, танцевала 7-ой вальс Шопена. Меня Фрейдков
[18] звал в Дом кино, но я не пошла, завтра надо рано вставать, чтобы пойти на трибуну смотреть парад. <…>
Мне вчера сказали, что на спектакле я была больше, чем обычно, возмужалой и «женственной». Если это действительно так, то это понятно, от чего, правда? Ты мне очень много дал, спасибо тебе, родной мой…
Мне что-то не понравилась твоя фраза, где ты пишешь: «Будь счастлива по мере возможности и без меня». Это навсегда или только на время? Мне стало страшно, может быть, ты мне что-нибудь готовишь? Ведь очевидно, я очень боюсь потерять тебя и в каждой фразе нахожу самое больное для себя. Этого же не может быть, ты же любишь меня и знаешь, как я тебя люблю, ведь правда?
Да, еще есть словечко «передышка», это тоже скверно, значит, больше десяти дней ты со мной не можешь быть, тебе нужна передышка. Прости, что я тебя так долго оторвала от самого себя и от твоих дел, буду теперь знать и больше трех дней тебе не надоедать. Всё, всё прости, я глупа и ревнива, я так люблю, что пишу глупости, прости еще раз и думай обо мне не так уж плохо… Прости за мою ерунду, я очень тебя люблю и всё время нахожусь в приподнятом состоянии, и даже стала с людьми смелее, скоро буду нахальной девчоночкой».
Радлов привык жить широко, с достатком. В творчестве он умел быть гибким, не поступаясь ремесленными принципами. Мастерство шаржиста ярко проявилось в его сборнике «Воображаемые портреты», где ленинградские литераторы представлены во всей нелицеприятной сути. А если кто-то из писателей оказывался ему особенно дорог и близок, то удостаивался чести быть запечатленным на «серьезном» портрете, отражающем мысли и душу модели. Одним из таких «любимцев» был Михаил Кузмин, нередко заходивший к Николаю Эрнестовичу, иногда в компании Лидочки Ивановой. Его портреты оберегаются Пушкинским Домом и Русским музеем.
«Разговаривая с Николаем Эрнестовичем, можно было подумать, что он по профессии литературный критик, такое огромное место в его жизни занимали книги, так тонко разбирался он в том, что читал, — вспоминал Корней Чуковский. — Именно оттого, что он был таким замечательным книжником, его так любили в литературных кругах; с Алексеем Толстым, Тыняновым, Михаилом Зощенко, Евгением Шварцем его соединяла многолетняя дружба. Писатели любили ему читать свои рукописи, ибо он обладал непогрешимым вкусом. Куда бы он ни шел, куда бы он ни ехал, в кармане у него была книжка, русская, английская, французская. Он читал всегда — и в трамвае, и в очереди — с той немного иронической усталой улыбкой, которая так шла ко всему его изящному облику».
Мастерство Радлова-иллюстратора говорит само за себя в оформленных им более чем сорока книгах для взрослых и детей. Он никогда не подыгрывал писателю, а на равных с ним созидал художественный мир произведения. «Краденое солнце» Корнея Чуковского или стихотворения Агнии Барто идеально дополнены красочно-щедрой графикой Николая Эрнестовича, которая интересна уже многим поколениям малышей и их родителей.
Он творил книгу не только картинками, но и шрифтом — так было с первым изданием «Двенадцати», за что он получил благодарность и от поэта («Николаю Эрнестовичу Радлову — автору заглавных букв с искренним приветом. Александр Блок. 1 марта 1919 г.»), и от иллюстратора Юрия Анненкова («Н. Э. Радлову в память о нашей дружбе и в благодарность за огромную помощь — обложку»).
Он умел дружить творчески, деятельно, участливо. Со своим товарищем Михаилом Зощенко разрабатывал темы карикатур для журнала «Бегемот». Радлов иллюстрировал сборник Зощенко «Фельетоны», а тот сочинял подписи к его рисункам. Вместе они сделали две юмористические книжки — «Веселые проекты» и «Счастливые идеи».
В 1924 году Николая Эрнестовича и Михаила Афанасьевича Булгакова сдружила работа над иллюстрациями к «Дьяволиаде». А через два года Радлов оформил булгаковскую книгу «Рассказы».
Дневник Елены Сергеевны Булгаковой пестрит сообщениями о супругах Радловых. Однако дружба не мешала ей сделать меткое замечание: «Он — блестящий собеседник, сложный человек. Очень злой». 16 марта 1939 года Булгакова отметила, что на вечере у Радлова были «Книппер-Чехова, художник Осмёркин с женой, архитектор Кожин и мы». Частенько там собирались пианисты Лев Оборин и Павел Серебряков, особо близкие Николаю Эрнестовичу коллеги Александр Яковлев, Николай Ремизов, Василий Шухаев, Василий Мешков. В 1933 году на обеде у художника познакомились Анна Ахматова и Михаил Булгаков. У него гостили и знаменитые шахматисты, не оставшиеся без дружеских шаржей. Радлов, как и его брат Сергей с композитором Сергеем Прокофьевым, посещал Шахматное собрание, сам отлично играл, следил за соревнованиями, иллюстрировал шахматную литературу.
«Дом Радлова славился не только изысканным гостеприимством, но и, что самое главное, утонченными людьми, — вспоминала искусствовед Августа Сараева-Бондарь. — В нем не велись закулисные разговоры о дрязгах, распрях, недоброжелательности в творческой среде. Я не могу сказать, что всё это отсутствовало в жизни, по крайней мере, ленинградских художников, но в доме Радлова было иначе. Там пел Печковский, декламировал Юрьев, читали Зощенко, Федин и Тынянов, своими рассказами вызывал восхищение Толстой, под громкие овации пародировал Андроников, острил молодой Акимов».
Вот такой человек буквально сразил впечатлительную Галю. Ее пленили обаятельный облик Радлова, его безупречные, непринужденные манеры, изысканная элегантность, отменный вкус. Внешнее изящество художника удачно контрастировало с его меткой живой мыслью, блистательным чувством юмора. Деликатность и отчужденность, презрение к банальности и фальши, сердечная чуткость и сарказм, своеобразный парадоксальный юмор и сдержанность поведения Николая Эрнестовича восхищали и немного пугали Галю. Она любовалась его высокой, подтянутой фигурой, восхищалась его умением быть одновременно простым, подчеркнуто корректным и не допускать никакого панибратства. Она его любила. Мучилась, металась, совершала оплошность за оплошностью, раскрывая без остатка свою душу. В течение двух недель с 15 по 30 сентября 1938 года Уланова забрасывала Радлова страстными письмами:
«Вчера вечером Вам звонила из театра, но, очевидно, Вы уже уехали, хотелось услышать еще раз. Ваш спектакль
[19] досидела как-то пусто и машинально смотрела на сцену, почти с трудом понимая, что происходит. Посмотрела на часы, Вы в этот момент были около Любани, и я почувствовала, что совершенно всё кончено. Просыпаюсь утром и почувствовала, что никуда не могу идти, к тому же появился насморк и кашель. Для домашних это причина, почему я остаюсь дома, а для меня совершенно ясно другое, что я ничего не хочу и ничего не могу. Так это и будет, что я буду лежать дома и мучительно переживать Ваш отъезд. Это, может быть, очень глупо и малодушно, но это так и есть, и я скоро буду похожа на героя романа Цвейга «Амок». Начинается болезнь очень серьезная, глубокая, и как взять себя в руки и начать жить, я просто не знаю. Я целый день лежала с закрытыми глазами, к горлу подступал ком, й приходилось себя всё время удерживать, чтобы не заплакать. А еще пустое кресло, где еще вчера было всё, а сейчас ничего. Я совершенно не могу на него смотреть, на все цветы и все-все мелочи. Вы должны понять мое состояние. Я, конечно, отлежусь, всё передумаю, и станет легче жить… Как взять силы и как быть настойчивой и подчинить себя всему разумному и правильному?»
