Книга Николай Некрасов, страница 104. Автор книги Михаил Макеев

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Николай Некрасов»

Cтраница 104

Некрасов уже давно стоял выше всякой критики, обычно к нему неблагосклонной, однако на этот раз, видимо, воспринимал ее достаточно серьезно. Теперь критика уже не отрицала некрасовскую поэзию как таковую, признавала его замечательным поэтом, но сравнивала нынешнего Некрасова с прежним — и не в пользу первого. Консервативный критик Николай Иванович Соловьев осмелился даже заявить в четвертом номере журнала «Всемирный труд»: «Г-н Некрасов, тот самый Некрасов, который волновал когда-то наши юношеские головы, является теперь каким-то литературным покойником».

Действительно, продукция, вышедшая из-под пера Некрасова в 1868 году, кажется либо мелковатой («Притча о «Киселе»), либо чисто литературной и к тому же неправдивой (критики, писавшие о вырезанной из первого номера «Отечественных записок» «современной повести» «Суд», в один голос утверждали, что Некрасов неточно описал гауптвахту), либо обращенной в прошлое, по большому счету никому уже не интересное («Медвежья охота»). Загадочное стихотворение «Выбор» о девушке, выбирающей способ самоубийства и беседующей по этому поводу со сказочными фольклорными персонажами, вызывающее у современных исследователей пристальный интерес как возможная аллегория состояния души самого Некрасова, не произвело впечатления оригинальности и подлинной народности и выглядело подражанием «Морозу, Красному носу». О работе над поэмой «Кому на Руси жить хорошо» критика не знала; ее пролог, уже довольно давно появившийся в печати, на первый взгляд не обещал ничего значительного, а лишь еще одну поэму из шести глав (по числу предполагаемых «счастливцев»).

Некрасов как будто утратил остроту зрения, связь с современностью, ту подлинную «злободневность», которая делала его первым и единственным поэтом для новых людей, по-настоящему в этом смысле новым поэтом, а не пародийным персонажем Панаева. Он как будто начал превращаться в поэта «старого», уже знакомого и явно малоинтересного не только критике, но и молодому поколению, которое история недавно скончавшегося и крайне несимпатичного директора Императорских театров Сабурова, рассказанная эзоповым языком, легшая в основу «Притчи о «Киселе», так же мало волновала, как и ставшая сюжетной основой поэмы «Суд» история поэта и издателя, по решению суда проведшего несколько дней на гауптвахте. Возникает ощущение, что Некрасов, в предыдущем году погрузившись в борьбу за журнал, за возвращение в российский журнальный мир, отчасти утратил связь с жизнью, протекавшей за пределами литературы.

Воссоздание «Современника» в виде новых «Отечественных записок», с одной стороны, было огромной победой Некрасова, с другой — несло риск отстать от времени, воспроизвести нечто устаревшее, не отражающее современные веяния. Несмотря на то что со времени закрытия «Современника» до начала издания новых «Отечественных записок» прошло всего полтора года, многое изменилось. В том широком потоке, в русле которого находились некрасовские издания, возникло новое течение, пока еще в основном теоретическое, но постепенно захватывавшее умы радикально настроенной молодежи, которое позднее получило у историков название народничества. Одним из «столпов» его стал довольно много анонимно печатавшийся в новых «Отечественных записках» П. Л. Лавров, который, однако, свой наиболее важный труд «Исторические письма», ставший одной из «священных книг» народничества, публиковал на протяжении 1868–1869 годов в газете «Неделя». Затем к нему присоединились Петр Никитич Ткачев, Василий Васильевич Берви-Флеровский — автор книг «Положение рабочего класса в России» (1869) и «Азбука социальных наук» (1871).

Народническое учение во многом сохраняло преемственность по отношению к радикализму первой половины 1860-х годов, политическим, экономическим и философским взглядам Чернышевского, Добролюбова и Писарева, переакцентировав их и сформировав достаточно «каноническую» доктрину, в основу которой легло понятие «цена прогресса». О том, в чем заключается прогресс, шли теоретические споры между вождями народников, но все сходились на том, что ценой прогресса являются труд и страдания простого народа, а плоды его пожинает образованное меньшинство, которое тем самым имеет «долг перед народом» и должно стремиться вернуть его. В отношении самого народа новые интеллектуальные лидеры революционной молодежи сходились на выдвинутых еще в начале 1850-х годов Герценом идеях, что русский народ — природный социалист, а ячейкой социализма, существующей уже сейчас, является община. Необходимо укреплять общину, оберегать ее от разрушения, приводящего к массовому обнищанию крестьянства и появлению пролетариата — неимущей части населения, лишенной земли и вынужденной, чтобы избежать голодной смерти, продавать свои рабочие руки капиталистам на фабриках и в кулацких хозяйствах. В конечном счете было бы хорошо подчинить весь государственный строй России общинным принципам.

Эти идеи, формировавшиеся в первые годы существования новых «Отечественных записок», вызывали разные отклики у членов редакции. Сочувственное, но одновременно и критическое отношение к народникам было у Салтыкова. Елисеев поддерживал наиболее умеренную часть народников и в результате стал инициатором приглашения в журнал в качестве постоянного сотрудника Николая Константиновича Михайловского, начинающего критика и публициста, чьи взгляды с самого начала приняли отчетливо народническую ориентацию. В 1868 году Михайловский публиковал в «Отечественных записках» только небольшие рецензии, а с февральского номера 1869-го там начинает печататься его большая программная статья «Что такое прогресс?», также вошедшая в «канон» основополагающих народнических трудов. Михайловский постепенно становился ведущим критиком журнала, новым Чернышевским в глазах молодых читателей. Судя по всему, Некрасов достаточно быстро оценил нового члена редакции. В июле 1869 года он писал Краевскому: «Есть у нас сотрудник Н. Михайловский; теперь ясно, что это самый даровитый человек из новых, и ему, без сомнения, предстоит хорошая будущность». Оценка выглядит более умеренной, чем та, которую дал своему протеже Елисеев, назвав его надеждой русской литературы; но в эти годы Некрасов вообще был скуп на комплименты литераторам. Именно Михайловский вместе с Щедриным и в меньшей степени Елисеевым будет определять лицо журнала все оставшиеся годы его существования.

Михайловский, воспитанный на идеях Чернышевского, пытавшийся создать переплетную мастерскую по образцу мастерской героини «Что делать?» Веры Павловны, аскет с нарочито простыми привычками, по-разночински щепетильный и усвоивший типичные для своего поколения требования соответствия слова и дела, принадлежал к тому же миру, что и бывшая и нынешняя некрасовские «консистории». Он признавался, что был страшно поражен и даже оскорблен «муравьевской одой» и потому неохотно пошел сотрудничать в некрасовское издание: «Мне, горячему почитателю поэта, самому случалось слышать злорадные возгласы: «Ну, что ваш Некрасов? Хорош?!» Нехорош, конечно, но как же горько и обидно было признать это… Оскорбление, нанесенное моей юной душе Некрасовым, было слишком велико, и немудрено, что я упирался идти в «Отечественные записки». Отношения с ним не приняли такого характера, какой был у Некрасова с Чернышевским и тем более с Добролюбовым. Сам Михайловский признавал: «Странно сказать, но из всех трех стариков редакции я был, что называется, «знаком» только с Елисеевым, и это за всё время существования «Отечественных записок». Приходилось, разумеется, очень часто видаться и с Некрасовым, и с Салтыковым, но, за весьма редкими исключениями, это были свидания по делу. Склад жизни Некрасова так же резко отличался от склада жизни Салтыкова, как и сами они резко разнились друг от друга. Но для меня и с тем и с другим одинаково невозможны были товарищеские, приятельские отношения, внешним образом выражающиеся тем, что люди друг к другу ходят чайку попить, поболтать и т. п. <…> Без дела я бывал у Салтыкова только во время его болезни. Еще меньше житейских точек соприкосновения было у меня с Некрасовым, который жил барином, имел обширный круг разнообразных и нисколько для меня не занимательных знакомств, шибко играл в карты, устраивал себе грандиозные охотничьи предприятия, а я, не говоря о прочем, не беру карт в руки и терпеть не могу охоты. С Елисеевым же у меня было много общего в привычках и образе жизни, да и просто как-то по душе мы друг другу пришлись. <…> В начале семидесятых годов в Петербурге существовало какое-то гастрономическое общество. Оно устраивало обеды, куда знатоки гастрономического дела, люди, конечно, богатые и избалованные, а также известные столичные рестораторы поставляли — кто одно блюдо из своей кухни, кто другое, кто одно вино из своего погреба, кто другое. Всё это серьезнейшим образом смаковалось и сообща обсуживалось; ставились даже баллы за кушанья и вина. Бывал на этих обедах и Некрасов. И не только сам бывал, а и других тащил, между прочим, и меня, который, вероятно, по своему гастрономическому невежеству, не мог видеть в этом учреждении ничего, кроме до уродливости странной формы разврата. Когда я выразил Некрасову свое мнение на этот счет, он со мной согласился, но привел три резона, по которым он на эти обеды ходит: во-первых, там можно действительно вкусно поесть; во-вторых, литератору нужно знать и те сферы, в которых такими делами занимаются; в-третьих, это один из способов поддерживать знакомство с разными нужными людьми. В гастрономическое общество я не попал, но в балет меня однажды Некрасов затащил-таки, и это единственный раз в жизни, что я был в балете. Боюсь, что читатель заподозрит меня по этому поводу в похвальбе тем, что французы называют pruderie [34]. Отнюдь нет, не в суровой добродетели тут дело, а просто в том, что условные, размеренные движения танцовщиц и танцовщиков показались мне некрасивыми и невыносимо скучными. Но речь не обо мне, а о Некрасове. Балет привлекал его теми же тремя сторонами: это красиво, это надо знать, это почва для сближения с нужными людьми. Если кто вздумает придраться к этому расположению аргументов, к тому, что на первом плане стоят вкусная еда и красота балета, то это будет тщетная придирка. Я отнюдь не уверен, что Некрасов располагал свои три резона именно в таком порядке. Он, впрочем, никогда не прикидывался презирающим «минутные блага жизни».

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация