Видимо, и Некрасов обращался с Михайловским более сухо и деловито, чем в свое время с Чернышевским и даже Антоновичем. Судя по воспоминаниям нового сотрудника, это задевало и огорчало его:
«На беду, весной 1870 года мне понадобились экстренные средства на отправку одного близкого мне больного человека за границу. Я изложил Некрасову исключительность обстоятельств, но он очень сухо отказал в деньгах, указав на мой долг. Я понимал, что он прав, но всё-таки с горьким и обидным чувством вернулся домой, а тут еще надо было статью дописывать. Дописал, сдал в редакцию и уехал на несколько дней из Петербурга искать денег, потому что состоятельных знакомых у меня в Петербурге не было. Однако и поездка оказалась неудачною. Вернувшись и раздумывая, как быть, получаю от Некрасова пригласительную записку. Застаю его за корректурой моей статьи. Он заговорил со мной тем же сухим, деловым, сумрачным тоном, но уже другими словами: «Вы просили денег, сколько вам надо?» — «Столько-то». — «Так я вам дам записку в контору, вы нам человек нужный». Хотя слова эти выводили меня из трудного положения, в благополучном выходе из которого я уже отчаялся, они всё-таки оставили во мне тяжелое впечатление. Опять-таки Некрасов был несомненно прав: если б я не был нужен журналу, так незачем мне и льготы оказывать, а коли нужен, так надо обратить внимание. Но как-то уж очень это жестко и обнаженно вышло…»
Тем не менее Михайловский стал чрезвычайно высоко ценить Некрасова не только как редактора, но и как человека и в своих суждениях о нем приблизился к взгляду Чернышевского: «Некрасов был человек вполне убежденный, то есть искренно верил в справедливость тех принципов, которые исповедовал в своей поэтической и журнальной деятельности. Подробности идей, развиваемых в его журналах, а иной раз даже самые идеи могли быть ему в том или другом случае чужды, вследствие пробелов в его образовании, которое он, рано брошенный в водоворот практической жизни, никогда не успел пополнить. Но не говоря уже о том, что в практических вопросах, обсуждавшихся в его журналах, он ориентировался превосходно, потому что знал науку жизни, редкий ум и редкое чутье делали его отнюдь не чужим и относительно чисто теоретических вопросов. Он и здесь понимал или чуял добро и зло с точки зрения своих общих убеждений, потому что сидели они в нем крепко».
Некрасов не стремился вникать в тонкости разногласий между разными ветвями народничества, но он увидел в народниках новое историческое воплощение тех же идей, в которые уверовал в юности, и поручил представителям этих новых «новых людей» и сочувствовавших им «просто новых» определение направления «Отечественных записок». Несомненно, Некрасову импонировала и идеализация народа, к которой постепенно пришли народники. Эта идеализация означала не столько утверждение полного отсутствия у народа каких-либо недостатков, сколько признание, что во всех этих недостатках (пьянстве, невежестве, грубости нравов и пр.) виноват не народ, по сути добрый и справедливый, а условия его жизни. Эта идеализация уже произошла в стихах Некрасова, подобных «Орине, матери солдатской», «Зеленому шуму», «Что думает старуха…» и «Железной дороге», которые оказались так же близки народникам, как революционерам-«шестидесятникам».
Год, когда «Отечественные записки» обрели собственную современную идейную платформу и место в народнических дискуссиях, снова оказался для Некрасова трудным. Прежние сотрудники «Современника» Антонович и Жуковский, с которыми не удалось договориться при формировании новой редакции «Отечественных записок», не собирались терять свое положение в российской журналистике. Не сумев устроить издание «Отечественных записок» на артельных началах, они возглавили научно-популярный журнал «Космос», издававшийся Леонидом Николаевичем Симоновым, где начали кампанию по «разоблачению» Некрасова как издателя, поэта и человека. После ряда статей в «Космосе» апофеозом этой кампании стала выпущенная Жуковским и Антоновичем в начале марта 1869 года брошюра «Материалы для характеристики современной русской литературы. Литературное объяснение с Н. А. Некрасовым»: авторы предавали гласности свои отношения с бывшим патроном, приписывая отказ принять их предложение о совместном владении журналом его кулаческим и спекулянтским чертам. Некрасова обвиняли в том, что на протяжении всей своей издательско-редакторской деятельности он присваивал доходы, создаваемые не им, а его сотрудниками. К этому добавлялись обвинения в ренегатстве, в лицемерии, в переходе на сторону либеральной партии. Брошюра содержала уничижительный разбор некрасовского творчества, обнародовала частные разговоры и устные договоренности.
Реакция Некрасова на выступление его бывших «товарищей по журналу» была неоднозначной. Благодаря дружбе с Лазаревским, получившим брошюру на цензурирование, поэт ознакомился с ней еще в верстке и, поблагодарив, написал лаконично: «Кстати, я и прочел, и в ужас не пришел!» — то есть поначалу отнесся вполне хладнокровно. Однако реакция Некрасова на выход брошюры была, по воспоминаниям Михайловского, более острой: «…Придя в ближайший редакционный день в редакцию, я застал там переполох. Салтыков рвал и метал, направляя по адресу авторов брошюры совершенно нецензурные эпитеты. Елисеев сидел молча, поглаживая правою рукой левый ус (его обыкновенный жест в задумчивости), и думал, очевидно, невеселую думу. Я знаю теперь эту думу: он ничего подобного не ожидал, если не от г. Жуковского, то от г. Антоновича, и был тем более оскорблен в своих лучших чувствах, что имел о Некрасове свое особое мнение. Сам Некрасов произвел на меня истинно удручающее впечатление, и я, пользуясь тем, что не был еще тогда членом редакции и, значит, не обязан был сидеть в ней, скоро ушел. Тяжело было смотреть на этого человека. Он прямо-таки заболел, и, как теперь, вижу его вдруг осунувшуюся, точно постаревшую фигуру в халате. Но самое поразительное состояло в том, что он, как-то странно заикаясь и запинаясь, пробовал что-то объяснить, что-то возразить на обвинения брошюры и не мог: не то он признавал справедливость обвинений и каялся, не то имел многое возразить, но, по закоренелой привычке таить всё в себе, не умел».
Конечно, ни о каком раскаянии Некрасова речи быть не могло. Скорее он испытал обиду и отвращение. «Отечественные записки» ответили на брошюру двумя рецензиями. Салтыков едко спрашивал, почему, с точки зрения авторов, справедливо было бы делить доходы именно между ними и Некрасовым, а не, например, между Некрасовым и другими сотрудниками, чем вызвал ярость у Антоновича и Жуковского, грозивших разоблачить и самого Салтыкова, предав гласности его ошибку, приведшую к аресту Обручева. Елисеев несколько более снисходительно отнесся к бывшим коллегам. Согласившись, что декларируемые артельные принципы являются идеалом отношений в журналах, он, однако, недоумевал, почему именно Некрасов должен был стать таким идеальным издателем, который отказался бы от своих доходов ради удовольствия ближнего.
Скандальная выходка бывших сотрудников Некрасова, произведенная, естественно, из благородных побуждений и заботы о «нравственном достоинстве русской литературы», не поколебала его репутацию. Даже у органов печати, враждебных «Отечественным запискам», вызывало удовольствие не столько разоблачение Некрасова, сколько сам скандал, представлявший ее авторов и весь лагерь «нигилистов» в крайне негативном свете. Дежурно высказались циничный Писемский и до конца несправедливый и пристрастный Герцен. В «Искре» анонимный автор фельетона «Господа, потише!» ехидно констатировал: «Гг. Антонович и Жуковский своею книжкою поставили себя в положение поврежденных, утративших способность говорить о чем бы то ни было, кроме как о скверненьких ранках, причиненных маленькими уколами их крошечному самолюбьицу». «Вечерняя газета» в фельетоне «Большие брани» писала: «Всякий мало-мальски порядочный человек видел в пасквиле гг. Антоновича и Жуковского самую оскорбительную непорядочность». Даже воронежская газета «Дон» сочла нужным осудить скандал, затеянный бывшими членами редакции «Современника». Николай Николаевич Страхов, в третьем номере славянофильского журнала «Заря» выразивший нечто вроде удовольствия от начавшегося конфликта, под влиянием резкой критики «Нового времени» был вынужден смягчить свою позицию и уже в девятом номере предлагал судить Некрасова по его стихам, а не по скандальным выходкам бывших сотрудников. Неизвестный Некрасову студент Иван Александрович Рождественский 19 апреля, через месяц после выхода в свет книжки Антоновича и Жуковского, в той же типографии напечатал за свой счет брошюру «Литературное падение гг. Антоновича и Жуковского. (Дополнение к Материалам для характеристики современной русской литературы)», где защищал Некрасова от нападок и, в свою очередь, нападал на его критиков за мелочные и несвоевременные обвинения, вредящие общему делу.
