В ПЛЕНУ У ПРОШЛОГО
1870 год начался новым заочным конфликтом с Тургеневым, который никак не мог успокоиться и после нападок на Некрасова-человека решил обрушиться на его творчество и публично уничижительно высказался о некрасовской поэзии. Раньше она вызывала у Тургенева симпатию или как минимум интерес. Защищая от критики в «Отечественных записках» своего хорошего приятеля Я. П. Полонского, чьи стихи он высоко ценил, Тургенев счел нужным публично заявить в восьмом номере газеты «Санкт-Петербургские новости», что «любители русской словесности будут еще перечитывать лучшие стихотворения Полонского, когда самое имя г. Некрасова покроется забвением», поскольку в «белыми нитками сшитых, всякими пряностями приправленных, мучительно высиженных измышлениях «скорбной» музы г. Некрасова — ее-то, поэзии-то, и нет ни гроша». Тем самым Тургенев присоединился к чрезвычайно широкому кругу «экспертов», не любивших творчество Некрасова, до которых поэту давно уже не было никакого дела. Нет смысла обсуждать мотивы, по которым Некрасов стал одной из мишеней «бывшего литератора», объявившего «поход» против новой России. Удивительно, что эта выходка вызвала отповедь самого «обиженного» Полонского. В частном письме непрошеному заступнику Полонский выразил сомнение в корректности такого выступления с учетом широко известных неприязненных личных отношений двух литераторов, которое может быть воспринято как сведение счетов. В письме Некрасову Полонский, посылая ему только что вышедший трехтомник своих стихотворений, также выразил огорчение по поводу «несправедливости», допущенной Тургеневым. Тургенев оказался в странном положении, но убеждал приятеля не бояться, что о нем плохо подумают: Некрасов «всегда думает скверное — такова уж его натура».
В январе в Париже скончался Герцен — еще один бывший знакомый и единомышленник, когда-то одним из первых в кругу Белинского признавший стихи Некрасова и в отличие от Тургенева никогда не отрицавший их высоких поэтических достоинств. До конца жизни, также постепенно превращаясь в «бывшего» литератора и публициста, он продолжал в частных письмах и разговорах обличать Некрасова, радоваться любым задевающим его публикациям и компрометирующим его слухам, так и не простив ему «огаревского дела», будучи безоговорочно уверен во вдохновляющем участии Некрасова в нем. В России смерть его не вызвала широкого резонанса — «Колокол» давно не выходил. Некрасов, по предположению Корнея Ивановича Чуковского, откликнулся на смерть властителя дум нескольких поколений русских людей в стихотворении «Сыны «народного бича»…:
Сыны «народного бича»,
С тех пор как мы себя сознали,
Жизнь как изгнанники влача,
По свету долго мы блуждали;
Не раз горючею слезой
И потом оросив дорогу,
На рубеже земли родной
Мы робко становили ногу;
Уж виден был домашний кров,
Мы сладкий отдых предвкушали,
Но снова нас грехи отцов
От милых мест нещадно гнали,
И зарыдав, мы дале шли
В пыли, в крови; скитались годы
И дань посильную несли
С надеждой на алтарь свободы.
И вот настал желанный час,
Свободу громко возвестивший,
И показалось нам, что с нас
Проклятье снял народ оживший;
И мы на родину пришли,
Где был весь род наш ненавидим,
Но там всё то же мы нашли —
Как прежде, мрак и голод видим.
Смутясь, потупили мы взор —
«Нет! час не пробил примиренья!» —
И снова бродим мы с тех пор
Без родины и без прощенья!..
Возможно, это стихотворение проясняет, как ощущал Некрасов редкий в кругу его знакомых феномен русского эмигранта и что для него значило умереть, как Герцен, на чужбине. Сам Некрасов, конечно, никогда об эмиграции не помышлял.
В остальном жизнь текла монотонно. Некрасов описывал Лазаревскому свой образ жизни исчерпывающей формулой: «…утром газеты и корректуры, после обеда сон, вечером клуб». К ней нужно прибавить только охоту, которая по-прежнему была его страстью. Смерти прежних единомышленников и злоба оставшихся в живых уравновешивались теплыми отношениями с компанией приятелей. Неожиданно появился на горизонте еще один доброжелатель — один из создателей Козьмы Пруткова поэт Алексей Михайлович Жемчужников. Человек либеральных взглядов, он жил за границей, но хотел участвовать в российской литературной жизни. Жемчужников написал Некрасову доброжелательное письмо, в котором проявил себя как один из немногих проницательных читателей, высоко оценивших появившиеся в печати фрагменты «Кому на Руси жить хорошо»:
«Две последние главы Вашей поэмы Кому на Руси жить хорошо и в особенности Помещик — превосходны. Поверьте, что я не желаю расточать перед Вами учтивости и комплименты. Вы желаете узнать мое мнение, и я сообщаю Вам его правдиво и серьезно. Эта поэма есть вещь капитальная и, по моему мнению, в числе Ваших произведений она занимает место в передовых рядах. Основная мысль очень счастливая; рама обширная, вроде рамы Мертвых душ. Вы можете поместить в ней очень много. Продолжайте; без всякого сомнения продолжайте! И не торопитесь окончить, и не суживайте размеров поэмы. Как из Вашего вопроса: продолжать ли поэму, так и из разных других современных литературных признаков, я заключаю, что Вы не находите вокруг себя несомненной, энергичной поддержки. Не обращайте на это внимания и делайте свое дело. Вина не Ваша, а того сумбура, который теперь господствует. Это время пройдет, и то, что действительно хорошо, будет таковым и признано, когда рассеется туман».
Некрасов отвечал искренне и грустно: «Скука у нас жестокая; если на Вас нападает иногда хандра в Висбадене, то утешайтесь мыслию, что здесь было бы то же — вероятно, в большей степени, с примесью, конечно, злости по поводу тех неотразимых общественных обид, под игом которых нам, то есть нашему поколению, вероятно, суждено и в могилу сойти. Более тридцати лет я всё ждал чего-то хорошего, а с некоторых пор уж ничего не жду, оттого и руки совсем опустились, и писать не хочется. А когда не пишешь, то не знаешь, зачем и живешь». Как видно из письма, Некрасову непросто было переносить упадок общественной жизни, отсутствие какого-либо движения и «наверху», в правительстве, и «внизу», в обществе. Наступившее время начинало напоминать (хотя и в несколько более слабом виде) «мрачное семилетие».
Некрасову снова приходилось править многие статьи, отказываться от материалов, способных вызвать цензурные претензии. Вновь возникла надобность в «человеке застоя» для выполнения той функции, которую когда-то выполняли в «Современнике» Дружинин и Григорович. Таким человеком стал для «Отечественных записок» плодовитый литератор, автор толстых, иногда просто огромных романов, имевший репутацию легкого, но чрезвычайно въедливого бытописателя, зачинатель русского натурализма «Пьер Бобо» — Петр Дмитриевич Боборыкин.
К тому времени Боборыкин успел побывать редактором «Библиотеки для чтения», которую в 1865 году довел до окончательного разорения. Он считал себя прогрессивным, либеральным писателем, чье творчество вполне созвучно направлению «Отечественных записок», и выражал готовность в них публиковаться. Однако новая редакция долго не желала иметь с ним дело из-за его «эротического бестселлера» «Жертва вечерняя», напечатанного в 1868 году и изображавшего в первой части упадочнические нравы высшего общества, а во второй — жизнь публичных домов. Существование проституции связывалось в романе не только с социальными условиями, но и с определенными наклонностями самих «жертв» — те в романе продолжали подрабатывать постыдным ремеслом даже после того, как получали возможность зарабатывать на жизнь «честным трудом». Роман вызвал резкую критику Салтыкова-Щедрина — позднее тот продолжал поминать книгу и ее автора (например, в «Истории одного города» глуповцы, впавшие в разврат и язычество, во время поклонения Перуну читают «Жертву вечернюю» в качестве Священного Писания).
