Разногласие, видимо, возникло не из-за Шкляревского, а из-за чрезмерно резкого тона Еферемова, в высказывании которого можно было углядеть упрек и сомнение в добросовестности Некрасова. Это разногласие, выпукло показывающее разницу в характерах приятелей, и еще одно, по поводу помощи Вейнбергу, привели к размолвке, которая была прекращена после письма Ефремова: «Чтоб кончить раз навсегда с недоразумением и избавиться от услужливых передач в обе стороны преувеличенных толкований, скажу Вам, Николай Алексеевич, что у меня есть, к сожалению, очень немного таких дорогих личностей, к которым я не могу относиться равнодушно, именно потому, что люблю их и уважаю. Высоко ставя их, я отношусь к ним с какой-то ревнивой раздражительностью и волнением человека, у которого затрагиваются его лучшие привязанности. Много тяжелого раздумья предшествует моим безумным выходкам, но, поставив себя в положение «виноватого», я тем самым даю себе право стать в прежнее отношение, если будет понято чувство, меня руководившее. Поверьте, что я ни с какой речью не обращусь к человеку, которого не ценю высоко стоящим в нравственном отношении. Может я не передал того, что желал Вам сказать, но уверен, что Вы сами разберете, в чем дело». Некрасов ответил дружески, радуясь ликвидации недоразумения: «Милый Петр Александрович. Словно что дорогое, потерянное нашел я, поговорив с Вами и получив Ваше письмо. В жизни многие люди терпят от излишней болтливости, я же часто терпел от противоположного качества и очень рад и благодарен себе, что отступил на этот раз от своей привычки молчать, а еще более благодарен Вам за Ваше письмо, в котором вся Ваша чудная душа». Дружба была восстановлена.
1873 и 1874 годы стали годами встреч Некрасова с давними приятелями. Инициатива часто исходила от самого поэта, привлекавшего старых знакомых к сотрудничеству в благотворительном альманахе, охотно дарившего знакомым только что вышедшее собрание своих стихотворений. В конце марта 1874 года Некрасов послал «Складчину» проживавшему за границей и углубившемуся в историко-литературные исследования П. В. Анненкову, от которого получил из Висбадена теплый ответ, начинавшийся словами: «…благодарю, что не забыли старого товарища, который видел Ваше развитие, начиная с водевильных пеленок». На присланное собрание стихотворений Некрасова Анненков откликнулся еще более приветливо: «Она (книга. — М. М.) подняла во мне старую, но не замолкнувшую страсть размышлять о поэзии и искусстве и отыскивать в них просто питательные вещества. Таких питательных веществ в Вашей книжке много, но требуется добрый химический анализ, чтобы открыть их и оценить правильно, а такого анализа, кажется, в нашей литературе и не полагается. <…> Так и Ваша книга — вещь очень серьезная. <…> Если попадете за границу, не забудьте Баден-Бадена, где я проведу всё лето… Там Вы найдете старого человека и старого приятеля». Возобновились приятельские отношения Некрасова с А. Н. Пыпиным, в это время сотрудником «Вестника Европы», единственным из взбунтовавшейся «артели», кто не выступил против Некрасова публично и вообще не стремился к личному конфликту с редактором «Современника». Пыпин высоко оценил «Русских женщин». Он как раз начал работать над книгой «Белинский, его жизнь и переписка», которая выйдет еще при жизни Некрасова, в 1876 году, и ему было о чем расспросить поэта.
Неожиданно теплое письмо получил Некрасов от Кавелина, одного из самых строгих своих судей в «деле с Белинским», несостоявшегося идейного руководителя «Современника». Некрасов высоко оценил кавелинскую статью, предназначенную для чтений в пользу Литературного фонда, и ее автор, давно оставивший Санкт-Петербургский университет и служивший по Министерству финансов, неожиданно принял эту оценку близко к сердцу: «Только вчера воротился я из загородной поездки и потому не мог до сих пор поблагодарить Вас за отзыв о моей статье. Если б мне не думалось, что наше старое знакомство и сотоварищество по литературному фонду не осталось без влияния на Ваш приговор, то я бы гордился им и по свойственному всем авторам в мире тщеславию носился бы с ним всюду. Вы человек знающий досконально русскую публику, и Ваше мнение я считаю в этих делах безапелляционным. Отзыв одобрительный такого знатока придаст мне храбрости при публичном чтении, от которого я совсем отвык».
Работа по «Складчине» воскресила и совсем давно оборвавшиеся связи. Некрасов снова вступил в деловые отношения со своим бывшим соиздателем времен «Статеек в стихах без картинок» В. Р. Зотовым.
А. В. Никитенко, первый ответственный редактор некрасовского «Современника», давно оставивший университет и цензуру, принял участие в подготовке сборника и высоко оценил напечатанные в «Складчине» некрасовские «Три элегии», о чем счел нужным написать их автору: «По разным недосугам, я недавно только начал пересматривать нашу Складчину, в которой некоторые вещи мне были неизвестны, и первое, на что обратились мои взоры, это три прелестные Ваши стихотворения. Они доставили мне то высокое наслаждение, которое ощущаешь всегда, когда истинное, глубокое чувство в отзыве стройного и изящного слова коснется нашему сердцу. Это не новость, что Вы пишете прекрасные стихи и что в них протекает Ваша поэтическая струя. Но в тех стихах, которые теперь передо мною, истинное и глубокое чувство, прошедшее сквозь бури и тревоги жизни, возвысилось до идеальной прелести и чистоты. Это настоящая художественность. Спасибо Вам, много раз спасибо от старого, но слава богу не состарившегося еще служителя, если не искусного, то честного служителя истин, которыми поддерживается умственное, эстетическое и нравственное достоинство человеческое. Не взыщите, дорогой Николай Алексеевич, за немного дидактическую заметку — старая привычка; но она не всегда господствует надо мною, а только иногда прорывается именно от того, что она привычка. Много бы еще поговорить можно по поводу Ваших стихотворений — да не теперь. Теперь же я не мог воздержаться, чтобы не разделить с Вами впечатлений, Вами же возбужденных».
Все эти письма и встречи пронизаны духом ностальгии, теплыми чувствами людей, которых в молодости, в лучшие годы связали дружба и вражда и которым уже нечего делить. Ностальгически окрашен и написанный Некрасовым специально для «Складчины» небольшой цикл «Три элегии», собранный в основном из фрагментов десятилетней давности, не вошедших в стихотворение «Слезы и нервы». «Три элегии» стали эпилогом «панаевского цикла», они написаны уже не просто о жизни «после любви», но о давно прошедшей любви, о тоске по «любви, не знающей конца». Давно прошедшая любовь вспоминается и обретает высокую цену не потому, что была прекрасна, а потому, что в жизни не было ничего лучше ее. Здесь нет любовного быта, нет характерной для «панаевского цикла» сиюминутности, потому что уже возникла большая дистанция, позволяющая создать обобщенный и идеализированный образ самого чувства, а не «предмета», на который оно было направлено. Поэт зовет бывшую возлюбленную, но знает, что если она вдруг услышит его призыв и вернется, ему нечего будет ей сказать, нечего предложить, потому что скучает он не по реальной женщине из плоти и крови, а по истинной любви.
И всё же не все встречи 1874 года были ностальгическими и происходили с литераторами, ощущавшими себя «отжившими» и обратившимися к истории и мемуарам. В самом начале года в жизнь Некрасова неожиданно снова вошел Лев Толстой. Отношения с ним давно прервались, и нет сведений, насколько пристально и заинтересованно Некрасов следил за творчеством писателя, которого когда-то пытался воспитывать и которого безоговорочно признал «необыкновенным талантом», гордостью и надеждой русской литературы. В «Отечественных записках» были опубликованы в целом положительные рецензии на «Войну и мир», однако степень знакомства Некрасова с этой книгой нам неизвестна. В любом случае Некрасов, несомненно, понимал, что Толстой стал едва ли не официально признанным публикой первым из современных ему русских писателей, превратился в огромную величину, сродни той, какой сам он был в поэзии.
