Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил — и сердцем я спокоен…
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба…
Отделение творчества от личности, которую его судьи так настойчиво «прибавляют» к нему, позволяет Некрасову уйти от двойного суда, описанного в «Унынии». Он обретает уверенность в себе, и творчество становится облегчением. Теперь поэт «спокоен сердцем» и пишет стихи не потому, что его профессия — претворять любые ощущения в поэтические звуки. Теперь он настоящий творец, «поющий» под влиянием практически божественного вдохновения:
И песнь сама собой слагается в уме,
Недавних, тайных дум живое воплощенье:
На сельские труды зову благословенье,
Народному врагу проклятия сулю,
А другу у небес могущества молю,
И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы,
И эхо дальних гор ей шлет свои отзывы,
И лес откликнулся…
Видимо, поэтому менее интимная и «биографическая», более «риторическая», чем «Уныние», «Элегия» кажется Некрасову более «задушевной». Он пишет Еракову: «Посылаю тебе стихи, так как это самые мои задушевные и любимые из написанных мною в последние годы, то и посвящаю их тебе, самому дорогому моему другу. Одна просьба — не давай их никому списывать, а читать можешь, коли они тебе понравятся, кому угодно».
Жизнь продолжалась в тех проявлениях, о которых Некрасов мечтал и которые были питательной средой для его поэзии: молодые люди совершали подвиги во имя народа, либеральные министры проводили гуманные и справедливые реформы, поэт же снова начинал находить слова, резонирующие с современностью. Впрочем, и сам Некрасов совершил в этом году небольшой подвиг — предложил делить, формально закрепив в договоре, все доходы от журнала (конечно, его собственной доли — Краевский в этом акте не участвовал) между тремя сотрудниками — Салтыковым, Елисеевым и им самим. 15 марта такое соглашение было подписано, надежно материально обеспечив дольщиков. Видимо, отчасти Некрасов действовал по образцу условий с Добролюбовым и Чернышевским, но тогда, по утверждению последнего, именно он практически заставил Некрасова такое условие принять. Теперь редактор сделал это добровольно. Возможно, он руководствовался не только соображениями справедливости, но сознанием необходимости как-то обеспечить будущее журнала на случай своего «ухода». Это было своего рода наследство: Некрасов хотел оставить «Отечественные записки» в руках единомышленников и «товарищей», а специфические отношения с Краевским, который в случае его смерти оставался полным хозяином журнала и мог распоряжаться им по своему разумению — например, уволить всю редакцию, — заставили его искать возможности для укрепления положения своих соратников. Возможно, замысел возник у Некрасова несколько раньше, в период, когда он ощущал себя больным и ездил лечиться от «печени», а теперь дошел до осуществления. Во всяком случае, большую часть 1875 года журнал издавался уже как совместное или, как выразились бы Жуковский с Антоновичем, «артельное» предприятие.
БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ
В 1875 году продолжилось сотрудничество с Достоевским: на протяжении всего года в «Отечественных записках» печатался с перерывами «Подросток». Некрасову пришлось столкнуться с тем, с чем долго мирился Катков в «Русском вестнике»: неаккуратностью автора, задерживавшего новые главы романа. Некрасов как опытный редактор, ценивший Достоевского, относился к этому терпимо, хотя иногда и был вынужден дружелюбно понукать: «Многоуважаемый Федор Михайлович. Вместо рукописи получил вчера Ваше письмо. До 2-го можно, конечно, как-нибудь ждать, но не более. Мы не гонимся за особенною аккуратностью, но неаккуратность должна, так сказать, иметь свой предел. <…> Напишите мне, как Вы думаете с третьей частью, имейте в виду, что я в конце мая уеду, и, значит, свидеться или списаться нужно ранее. Присылайте, не сердитесь за ворчанье — старость подходит». В результате роман с очевидно скомканным финалом был полностью опубликован в «Отечественных записках» в 1875 году. Некрасов за это время несколько раз встречался с Достоевским и, одобряя роман в целом, высказывал замечания, которые, к удивлению автора (выраженному в его письме жене в начале февраля), оказались справедливыми и были почти безоговорочно им приняты. Всё-таки Некрасов был первым настоящим литератором, который «признал» Достоевского.
Отношения с Толстым едва не получили продолжение: в апреле Толстой предложил Некрасову новую педагогическую статью, прося при этом откликнуться рецензией на его недавно вышедшую «Азбуку», и Некрасов, несмотря на то, что «Анну Каренину» Толстой ему не отдал, тут же обещал сделать и то и другое в следующем, майском номере, только просил прислать материал не позже 25–27 апреля. Толстой статью не прислал ни тогда, ни позже. Это был последний эпизод, в котором пересеклись два великих писателя. Их отношения не возобновились.
Зато еще более близким стало общение с Сувориным. Некрасов всё-таки договорился со своими строптивыми соредакторами, что хотя бы разовое участие Суворина в журнале будет приемлемым, и сразу сообщил приятелю, что сотрудники «единогласно рады» такому компромиссу, и просил его «не изменять своего решения». Тем не менее статьи Суворина в «Отечественных записках» не появились — у него были другие планы, существенно более масштабные, делавшие его еще больше похожим на самого Некрасова.
Главное, что тревожило в этом году Некрасова, — тяжелая болезнь Салтыкова. Сатирик заболел в апреле, находясь за границей, и некоторое время ощущал себя при смерти. Некрасов был очень встревожен и даже собирался ехать его спасать. Он писал Анненкову, который был очень дружен с Салтыковым:
«Нечего Вам говорить, как уничтожает меня мысль о возможности его смерти теперь, именно: у-ни-чтожает. С доброй лошадью и надорванная прибавляет бегу. Так было со мной в последние годы. Журнальное дело у нас всегда было трудно, а теперь оно жестоко; Салтыков нес его не только мужественно, но и доблестно, и мы тянулись за ним, как могли. Не говорю уже о том, что я хорошо его узнал и привязался к нему.
Надо Вам сказать, что последняя моя телеграмма (о семействе) вызвана была некоторыми особыми соображениями. Между нами, в семейном быту его происходит какая-то неурядица, так что он еще здесь колебался — не ехать ли ему одному. Я подумал, не назрел ли вопрос окончательно, и в таком случае немедля поехал бы, чтоб взять от него элемент, нарушающий столь необходимое для него спокойствие. Но ехать за семейством в случае несчастья мне самому не было бы резону, мы найдем, кого послать. Не на кого оставить журнал».
В том же письме Некрасов просил Анненкова, когда Салтыкову будет полегче, прочесть ему посвященные ему стихи:
О нашей родине унылой
В чужом краю не позабудь
И возвратись, собравшись с силой,
На оный путь — журнальный путь.
На путь, где шагу мы не ступим
Без сделок с совестью своей,
Но где мы снисхожденье купим
Трудом — у мыслящих людей.
Трудом — и бескорыстной целью.
Да, будем лучше рисковать,
Чем безопасному безделью
Остаток жизни отдавать.
К счастью, Салтыкову стало лучше, тревога за его здоровье спала, его письма, исполненные мрачного остроумия, веселили Некрасова и хотя бы отчасти помогали ему переносить и легшую на него тяжесть издания журнала, и начавший приобретать угрожающий характер собственный недуг. Доктор Белоголовый сообщает, что зимой 1874/75 года заметил симптомы ухудшения состояния здоровья Некрасова, хотя каких-либо физиологических изменений в печени или кишечнике исследование не обнаружило. В первой половине 1875 года болезнь еще не мешала творчеству, снова, казалось, обретшему сильное дыхание и связь с современными вопросами. В это время Некрасов написал большую сатирическую поэму «Современники» (вышла в двух книжках «Отечественных записок»), по стилю примыкающую к сатирическим вещам второй половины 1860-х годов: «Балету», «Газетной», «Песням о свободном слове» и др. В поэме чувствуется влияние щедринских очерково-фельетонных циклов, например, печатавшегося в «Отечественных записках» практически в течение всего 1872 года «Дневника провинциала в Петербурге», к которому «Современники» близки тематически. Это еще один образец сатирического обозрения: в разных залах знаменитого ресторана Дюссо собраны наиболее яркие и несимпатичные «современники». Все эти «пирующие», «праздно болтающие» отмечают какие-нибудь юбилеи и «триумфы». Поэма вызвала на удивление заинтересованные отзывы у критики, дружественная часть которой констатировала (наверняка к большому удовольствию поэта), что он по-прежнему держит нить современности в руках, умеет попадать в нерв актуальных тенденций, а враждебная в старых традициях ругала за «низкий» и непоэтический материал (что тоже, скорее всего, понравилось Некрасову как напоминание о временах, когда он еще мог шокировать «арбитров изящного» и «жрецов чистого искусства»).
