Между тем главный недостаток поэмы — то, что она, к сожалению, несмешная. Именно то, на чем держатся длинные очерки Салтыкова-Щедрина, — блестящее чувство юмора — у Некрасова практически отсутствовало (конечно, в «активном» смысле — он прекрасно чувствовал смешное и в том числе поэтому ценил и Козьму Пруткова, и того же Салтыкова). Некрасовские сатиры и раньше были несмешными («мерещится мне всюду драма»), но это было не так заметно, потому что не было необходимо: сатира вовсе не обязательно смешной жанр, главное в ней — обличение, которое вполне может быть угрюмым, мрачным и вызывающим слезы, а не смех. Но когда произведение большое и статичное, напоминающее комедию, наполненную длинными монологами и диалогами самих объектов сатиры, которые вдаются в разнообразные подробности своих махинаций и спекуляций, описывают множество отсутствующих лиц, в то время как авторские ремарки сведены к минимуму, смех становится фактически единственным средством создания интереса (в конечном счете зачем так долго слушать тосты и речи разнообразных мошенников, в стихах рассказывающих о том, что и так известно по газетам или слухам?) и критической дистанции по отношению к изображаемому. Представим себе «Ревизора» как несмешную пьесу. Кто бы стал его смотреть? Такого несмешного «Ревизора» написал Некрасов.
Болезнь пока не мешала Некрасову вести привычный образ жизни. Весной он вместе с Зиной охотился в Чудовской Луке (эта охота была омрачена случайным убийством Зиной любимого пса Некрасова Кадо, которому поэт даже поставил небольшой памятник), а на лето отправился в Карабиху. В просторном доме — Некрасов занимал в нем восточный флигель — можно было избегать поводов для всплесков враждебности. Некрасов был недоволен своим пребыванием в Карабихе, жаловался на здоровье: «Я сижу в Карабихе, и время даром пропадает. Дело в том, что снадобье, которое мне дали доктора, нисколько не действует; желудок и печень в скверном состоянии. Не знаю, что и делать; чувствую только, что если летом не исправлю этих статей, то зимой — пропадай!»
В Карабихе Некрасов с Зиночкой провели всего месяц, а по возвращении в столицу, в сентябре, Некрасов снова обратился к доктору Белоголовому с жалобами на здоровье: «…дурно провел лето, тогда как обыкновенно это время года, будучи постоянно на охоте, в движении, на воздухе, привык чувствовать себя прекрасно». «Всё это настраивало его на ипохондрический лад, и он жаловался на какое-то угнетение, вялость», — вспоминал Белоголовый. Каких-либо физиологических изменений доктор по-прежнему не находил. Но, видимо, с осени 1875 года болезнь начала постоянно присутствовать в сознании и в физическом ощущении Некрасова, хотя еще не поглощала его полностью. Боли можно было перебарывать, и поэт много занимался журналом, в том числе «подменял» Салтыкова, который уже сам начинал тревожиться о здоровье соредактора. Некрасов вел переговоры с Островским о публикации его новых произведений, приглашал в «Отечественные записки» новых авторов, активно участвовал в работе Литературного фонда.
С Литературным фондом связаны последние счета Некрасова из прошлого.
Сначала Антонович, уже порядком подзабытый, в декабре 1875 года обратился с жалобой на Некрасова, якобы обещавшего после закрытия «Современника» выплатить ему тысячу рублей. Впавший в серьезную нужду бывший сотрудник, которому его совместная с Жуковским публичная выходка против Некрасова стоила литературной карьеры (так же как и его соавтору по знаменитой брошюре), пытался использовать Литературный фонд в той функции, коя не значилась в уставе общества, — для решения конфликтов между издателями и литераторами. Поэтому член комитета общества сенатор Григорий Козьмич Репинский переслал жалобу самому Некрасову, который только 30 марта следующего года ответил длинным письмом:
«Г-н Антонович обращался к комитету Литературного] фонда с заявлением, что я обещал ему, по закрытии «Современника», 1000 р[ублей], и с просьбой ходатайствовать передо мною о выдаче ему этих денег. Собственно, ходатайство здесь никакое не нужно, но нужно разъяснение некоторого недоразумения. Не возьмете ли на себя труд способствовать этому разъяснению?
В 1866 году у меня вырвали из рук дело, которому я посвятил 20 лет жизни и которое могло кормить меня остальную жизнь. Я вовсе не был в таком положении, чтоб думать о каких-либо награждениях бывшим своим товарищам по журналу. Я задался мыслию не оставить на первое время без средств тех из моих товарищей, которые ничего не имели и которые, с закрытием журнала, оставались без работы. Так я и поступил относительно гг. Пыпина и Жуковского. Об г-не же Антоновиче я тогда думал, что он имеет свое состояние, и поэтому ничего ему не обещал и даже разговора по сему предмету никакого с ним не имел. Прибавлю к этому, что если б мне было сказано, что я ошибаюсь, считая г-на Антоновича человеком с состоянием, или если б г. Антонович мне тогда сказал, что желает получить то же, что я обещал гг. Пыпину и Жуковскому, то я исполнил бы его желание, так как г. Антонович находился в совершенно одинаковых условиях к журналу с гг. Пыпиным и Жуковским и в этом отношении имел с ними равные права.
Ныне, через 9 лет, г. Антонович в письме в Фонд прямо говорит, что он нуждается, и просит Фонд ходатайствовать о выдаче обещанной мною ему суммы. Очевидно, г. Антонович обещание, данное мною гг. Пыпину и Жуковскому, перенес и на себя, как на человека, стоявшего в одинаковых с ними условиях к журналу, и вследствие этого употребил выражение, что я, Некрасов, обещал ему, Антоновичу…
Итак, полагая, что выражение «обещал мне» попало в письмо г. Антоновича не с намерением обвинить меня в неисполнении в течение 9-ти лет моего обещания, а по недоразумению, повод к которому я объяснил выше, я думаю, что г. Антоновичу легко будет взять выражение «Некрасов обещал мне» назад, — и в таком случае я выдам деньги. Мне будет довольно, если г. Антонович против места, отмеченного в этом письме красным карандашом, напишет верно или вообще напишет, что употребил выражение обещал мне по недоразумению. <…> Р. S. В случае согласия г. Антоновича деньги могут быть вручены мною Вам завтра».
Антонович, которому в это время, видимо, было не до щепетильных тонкостей, важных Некрасову, согласился и получил деньги. Больше этот человек из прошлого Некрасова не беспокоил.
В марте 1876 года прошлое снова напомнило Некрасову о, казалось бы, давно закрытом счете. В тот же Литературный фонд за материальной помощью обратилась Авдотья Яковлевна Панаева, уже вышедшая замуж за бывшего секретаря редакции «Современника» (и одного из бунтарей, пытавшихся «забрать» журнал у Некрасова) Аполлона Филипповича Головачева. Это обращение также было передано Некрасову, вероятно, для консультации. Некрасов ответил Гаевскому, очевидно, письменно запросившему его мнение, достаточно резко: «Возвращаю Вам письмо, от участия в обсуждении его желал бы устраниться, — затем, конечно, был бы рад, если б желание… Авдотьи Яковлевны… нашлась возможность осуществить. Какой неизлечимой болезнью заболел г. Головачев, я не знаю — недавно был он здоров. Итак, весь вопрос в этом. Если муж А[вдотьи] Я[ковлевны] точно лишился возможности работать и добывать, то, конечно, Комитет не оставит вдову Панаева без помощи.
Почему я лично не желал бы участвовать в обсуждении этого дела, я, пожалуй, скажу Вам (это письмо пишется вообще для Вас, а не для пришивки к делам Комитета): не с большим 10 лет тому назад А[вдотья] Я[ковлевна] получила от меня 50 т[ысяч] р[ублей] сер[ебром], на что я имею документ, и в то время у нее еще было, кроме того, движимости тысяч на десять».
