Некрасов недолго задержался в «углах». Доброта Полевого, не раз засвидетельствованная современниками, простерлась так далеко, что в конце ноября — начале декабря 1838 года Некрасов даже жил в его квартире. В декабре он переселился на квартиру профессора Санкт-Петербургской духовной семинарии Дмитрия Ивановича Успенского (в 6-м квартале Рождественской части, в доме купца Трофимова у Малоохтинского перевоза), с которым его познакомил, несомненно, Полевой и который за небольшую плату не только предоставил жилье, но и взялся подготовить Некрасова к университетским экзаменам по латыни и древнегреческому языку
[18]. Из-за возникших разногласий после неудачного экзамена в университете Некрасов в сентябре 1839 года покинул Успенского и переселился на Васильевский остров, видимо, в чрезвычайно бедную квартиру. Оттуда его в середине октября «забрал» пораженный нищенской обстановкой молодой художник и музыкант Клавдий Андреевич Данненберг, сам человек небогатый, и поселил у себя на 2-й линии Васильевского острова, в доме 132. С Данненбергом у Некрасова сложились приятельские отношения, и они делили жилье (несколько раз переезжая, но не покидая Васильевского острова) до мая 1840 года.
Новый приятель оказался не только добрым, но и предприимчивым, судя по всему, под стать Некрасову: совместно они замышляют целый ряд вполне «торговых» проектов, сведения о которых мелькают в письмах Данненберга. Проекты эти, с одной стороны, выглядят прожектерскими, наивными, чем-то напоминая первоначальное намерение Некрасова разбогатеть на романтической поэзии; с другой — практическими, соответствуют «торговому» духу новой эпохи: издавать альманах, написать оперу «Испанка» (Данненберг — музыку, Некрасов — либретто). Ни один из них не осуществился, и иного заработка, кроме поденной журнальной работы, у Некрасова в ранние петербургские годы не было. Жизнь в бедной квартире, в складчину, когда они с Данненбергом имели на двоих одну пару сапог и плащ (если один приятель выходил в город, второй был вынужден сидеть дома), имела характер и веселой и вольной богемы, скорее всего не чуждой и любовных историй, о которых сохранились только смутные намеки, но одновременно и борьбы за существование, на грани голода.
Так жизнь Некрасова зимой 1838/39 года и до конца 1839-го как бы раздваивалась: с одной стороны, шли публикации романтических стихов, претендовавших на звание «серьезной» литературы, а их автор — на место в каком-то умозрительном несуществующем пантеоне «гениев»; с другой — средства к существованию добывались литературной спекуляцией, мелкой журнальной работой, ничтожными и даже отчасти постыдными литературно-коммерческими предприятиями. Эта раздвоенность, однако, не представляла психологического парадокса, поскольку две стороны некрасовской деятельности подчинялись строгой иерархии: приоритетной была высокая поэзия, а журнальная поденщина и мелкая литературная торговля — второстепенными, ничего не значащими для самого поэта.
Самоощущение Некрасова в это время легко укладывалось во вполне освоенную романтизмом модель: начинающий поэт, подающий надежды гений, вынужденный временно зарабатывать на жизнь способами, недостойными его таланта и будущего значения в литературе. Ответственность за такой эпизод в жизни питомца муз, вынужденного марать руки грязной работой, возлагалась, естественно, на черствую публику, «толпу», неспособную разглядеть замечательный талант и почитающую гениев уже в могиле (такие мотивы останутся в поэзии Некрасова вплоть до времени работы над поэмой «Несчастные»). Несомненно, что примерно так (по-разному, конечно, оценивая степень его гениальности и по-разному видя его будущие успехи) воспринимали Некрасова и все те, кто в это время ему покровительствовал или помогал: Ферморы, Бенецкий, Полевой, Данненберг, присоединившийся позднее всех к этой группе профессор Петербургского университета Петр Александрович Плетнев, помогший Некрасову после провала на экзаменах закрепиться при университете. Они видели в Некрасове романтического поэта, которого нужно поддержать, пока его муза не начнет приносить материальные плоды.
Соответственно, занимаясь мелким литературным заработком, Некрасов не оставлял планов поэтической карьеры. Видимо, закономерным шагом на этом пути после журнальных публикаций ему казалось издание своих стихотворений отдельной книгой. Такое решение Некрасов принимает, скорее всего, в июне 1839 года. Сам он позднее утверждал, что сделал это по совету Бенецкого, обещавшего распространить книгу в Дворянском полку и Пажеском корпусе. Не исключено, что так и было; вероятно, некоторые его «поклонники» были готовы поддержать его после выхода книги, недаром Данненберг утверждал, что Некрасов знаком со всеми «главными критиками».
Издателя, желающего опубликовать книгу стихов никому не известного (вопреки его собственным представлениям) дебютанта, конечно, найти было невозможно, нужно было издавать за свой счет. Возможно, именно это обстоятельство обусловило довольно долгий путь сборника до выхода из печати: цензурное разрешение на издание книжки под названием «Стихотворения Н. Некрасова» было получено 25 июля 1839 года, 8 августа Некрасов забрал рукопись из цензуры (эта задержка была вызвана, видимо, университетскими экзаменами), а отпечатан в листах (то есть не сброшюрован, поскольку перед этим нужно было пройти еще один этап цензурных мытарств — получить билет на издание, которым подтверждалось, что отпечатанная книга полностью идентична рукописи, на публикацию которой было дано разрешение) он был только в январе 1840-го. В этот момент книжка уже носила название «Мечты и звуки». 14 февраля 1840 года сборник, наконец, увидел свет, претерпев еще одно изменение: вместо полного имени автора книга была подписана инициалами «Н. Н.».
Воспоминания о мотивах издания этой книги у Некрасова затемняются, искажаются позднейшим взглядом, в котором описанная выше иерархия давно была перевернута: стремление зарабатывать деньги тяжелым, пусть и грязным трудом для него давно станет выше (как специфическое проявление «привычки к труду благородной»), чем поза «баловня свободы» и «друга лени», творящего в отрыве от земной «суеты». Поэтому и издание сборника «Мечты и звуки» в поздних рассказах Некрасова предстает как попытка поправить материальное положение. Некоторые основания для этого были: сам поэт, его друзья и благожелатели немало сделали, чтобы хотя бы оправдать затраченные на издание средства: устраивали подписку, продавали книжку «по билетам», распространяли через знакомых и подчиненных.
Конечно, издание дебютного сборника бесконечно превосходило по значимости всё, чем занимался Некрасов в это время. И, конечно, это не был проект, рассчитанный на материальную прибыль, — для этого делались переводы, писались стишки для гостинодворцев, замышлялась опера «Испанка». Сборник как бы принадлежал другому миру — миру гениев их восторженных поклонников-меценатов, от которого Некрасов еще не отрешился в своих мечтах, в который он попытался вступить. Это была игра совсем по другим правилам, чем те, что господствовали в мелкой журналистике. Именно уверенностью в существовании таких правил обусловлен его знаменитый визит к Василию Андреевичу Жуковскому с еще не вышедшей из печати книжкой. Сам Некрасов вспоминал об этом:
