По службе вел дела свои примерно
И не бывал за взятки под судом,
Но (на жену, как водится) в Галерной
Купил давно пятиэтажный дом.
В «Колыбельной песне» воровство прямо названо воровством, без всякого ерничества и недомолвок:
И охулки не положишь
На руку свою.
Спи, покуда красть не можешь!
Баюшки-баю.
Купишь дом многоэтажный,
Схватишь крупный чин
И вдруг станешь барин важный,
Русский дворянин.
Прямое, бескомпромиссное, «жестокое» высказывание, сделанное от лица моральной человеческой правды, становится важнейшей краской, найденной в этой «пародии» Некрасовым. Это священная ярость («демократическая злость», как назвал ее Герцен существенно позднее), подобная гневу библейских пророков, поднимающаяся до сатиры Кантемира, Новикова, Фонвизина, Державина. В этом тексте это всё очень сгущено и резко, как бывает в случаях вдруг обретенного голоса; недаром это стихотворение до конца жизни Некрасова останется одним из самых «нецензурных» его произведений, постоянно вызывавшим запреты. После того как «Колыбельная песня» была напечатана, сам шеф жандармов Алексей Федорович Орлов потребовал наказать цензора, дозволившего ее публикацию: «Сочинения подобного рода, по предосудительному содержанию своему, не должны бы одобряться к печатанию». Начальство боялось, конечно, не покушений на литературную славу и значение Лермонтова, но покушения на «всё самое святое и высокое», именно потому, что стихотворение показывает, как в тогдашнем обществе всё святое и высокое было поругано и предано.
Автограф стихотворения «Колыбельная песня». 1846 г.
«Колыбельная песня» — блестящее стихотворение, одна из первых поэтических удач Некрасова, превосходящая абсолютно всё написанное им ранее, — займет почетное место в его прижизненных собраниях стихотворений (хотя и будет переноситься в раздел «Приложения» — формально как «несерьезное», а на деле по цензурным причинам). Но не в нем Некрасов видел свое новое рождение как поэта и не его первым показал Белинскому. В «Колыбельной песне» не хватает для «нового начала» своей темы, чего-то специфического, присущего только ему одному, эффект создается с помощью соединения двух уже хорошо разработанных в литературе (в том числе и самим Некрасовым) тем. В поисках своей темы Некрасов как бы открывает для себя те части своей жизни, опыт которых ему до сих пор не требовался ни в литературных занятиях, ни для вхождения в круг Белинского (для последнего были важнее его бедствия и мелкое предпринимательство в Петербурге): детство и раннюю юность, проведенные в поместье. Не то чтобы он вдруг вспомнил о них посреди петербургской жизни или краткое пребывание в Грешневе в 1844 году пробудило в нем тяжелые воспоминания о страшных сценах из детства. В детстве Некрасова не было ничего экстраординарного. Но благодаря Белинскому он научился видеть в тех обыденных крепостных порядках, среди которых вырос, в самом крепостном праве нечто ненормальное и в своей ненормальности ужасное. И в какой-то момент, когда Некрасов был озабочен поисками своей темы, инвективы Белинского в адрес крепостного права совместились с судьбой и личностью его «ученика».
Наиболее важным здесь было то, что он сам в силу происхождения был крепостником — не жертвой, а «злодеем», принадлежал к тем, кто виновен в страданиях миллионов людей. Или, точнее, в диалектике гегелевского типа, хорошо понятной Белинскому и его друзьям, — одновременно виновником и жертвой. И Некрасов пишет стихотворение «Родина», направленное не просто против крепостного права (хотя и об этом тогда писали нечасто), но как бы против самого себя как его порождения.
В чем сила этого еще одного «лермонтовского» стихотворения Некрасова? Оно «лермонтовское» в том числе и потому, что здесь обвинения в адрес помещичьей усадьбы наложены на лермонтовский ритм и смысл (очевидно, что по мелодике стиха и по теме — возвращение в родную усадьбу — оно напоминает «Как часто, пестрою толпою окружен…»). Но в некрасовском стихотворении нет никакой «шутки» и иронии в тех бескомпромиссных прямых словах, которые описывают усадебные обычаи:
И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов…
Лирический герой обвиняет самого себя и потому вправе говорить такие слова:
Где научился я терпеть и ненавидеть,
Но, ненависть в душе постыдно притая,
Где иногда бывал помещиком и я;
Где от души моей, довременно растленной,
Так рано отлетел покой благословенный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег…
И это воспитание, пробуждающее ненависть, одновременно накладывает на самого автора несмываемую печать:
Нет! в юности моей, мятежной и суровой,
Отрадного душе воспоминанья нет;
Но всё, что, жизнь мою опутав с первых лет,
Проклятьем на меня легло неотразимым, —
Всему начало здесь, в краю моем родимом!..
Эта печать — конечно, в первую очередь печать вины за соучастие в произволе, в самом крепостном праве, в этих социальных порядках, но одновременно и печать на характере, на самом складе личности, на судьбе. Можно сказать, что здесь появляется новый вид сочувствия, в значительной степени перекликающийся с отразившимся в лермонтовской «Думе»: лирический герой «Родины» проклинает социальное явление за зло, какое оно причинило не окружающим, а ему самому, не обездолив, но искалечив его душу. Здесь рождается новый лирический герой — «изломанный» человек, который неизбежно проклинает и то, что любил, потому что все его любимые существа также искалечены, их трагическая судьба несет на себе такое же неизбывное клеймо позора, что и его собственное. О матери:
Навеки отдана угрюмому невежде,
Не предавалась ты несбыточной надежде —
Тебя пугала мысль восстать против судьбы,
Ты жребий свой несла в молчании рабы…
О любимой сестре:
И ты, делившая с страдалицей безгласной
И горе и позор судьбы ее ужасной,
Тебя уж также нет, сестра души моей!
О няне:
