Ее бессмысленной и вредной доброты
На память мне пришли немногие черты,
И грудь моя полна враждой и злостью новой…
Это безжалостный расчет с прошлым:
И с отвращением кругом кидая взор,
С отрадой вижу я, что срублен темный бор —
В томящий летний зной защита и прохлада, —
И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,
Понурив голову над высохшим ручьем,
И набок валится пустой и мрачный дом…
Эмоциональное воздействие стихотворения усиливается сочетанием широких обобщений, обличительной патетики и чрезвычайно, даже рискованно интимных деталей, в некотором смысле бестактных и безжалостных по отношению к себе и персонажам стихотворения, способных вызвать у читателей чувство неловкости от непрошеного, неожиданного признания (например, о «неребяческих желаниях», о крепостных любовницах отца). Это своего рода эксгибиционизм, требующий от читателя напряжения и стойкости. При этом стихотворение неправдиво и в целом, и в мелочах: уже говорилось, что у Алексея Сергеевича при жизни матери не было крепостных любовниц, во всяком случае таких, с которыми он жил открыто (они, как и побочные дети, появились у отца Некрасова после смерти жены). Как ни странно, это не мешает эффекту, производимому «Родиной», — искренность здесь не есть откровенность, это скорее способность приписать себе и пережить как собственные любые общественные пороки и язвы, не останавливаясь перед самыми унизительными.
«Родина» — первое стихотворение, которое Некрасов решил показать Белинскому. И это закономерно: здесь не только отразились важнейшие ценности его круга, но и сама инвектива против самого себя была вдохновлена, возможно, известной чертой личности Белинского — способностью порицать себя за пороки, издеваться над собственными преодоленными заблуждениями. И стихотворение произвело впечатление на самого важного читателя. Сам Некрасов описывал судьбоносное событие своей жизни в автобиографии: «Я сблизился с Белинским. Принялся немного за стихи. Приношу к нему около 1844 г. стихотворение «Родина», написано было только начало, Белинский пришел в восторг, ему понравились задатки отрицания и вообще зарождение слов и мыслей, которые получили свое развитие в дальнейших моих стихах. Он убеждал продолжать»
[22]. Менее сдержанно, но, возможно, более точно описывает реакцию Белинского Панаев: «Стихотворение «Родина» привело Белинского в совершенный восторг. Он выучил его наизусть и послал его в Москву к своим приятелям…» Таким образом, несмотря на то что стихотворение долго не получалось напечатать (оно не нравилось цензуре по той же причине, что и «Колыбельная песня», — из-за резкости обличения «всего святого и высокого», в том числе материнской и братской любви), именно оно дало миру нового поэта. Теперь Белинский назвал его «истинным поэтом» и так же, как ввел в свой крут его самого, ввел туда и его новую поэзию. Конечно, титул «гения» Некрасов получить не мог — это место было занято Лермонтовым, — но «истинный поэт» значило примерно то же самое.
Тем не менее свои собрания стихотворений (кроме первого) Некрасов открывал другим произведением, которое, видимо, считал впоследствии подлинным началом своего «настоящего» пути в литературе. Недаром некоторые мемуаристы ошибались, принимая именно его за тот текст, который вызвал первый восторг у некрасовского «учителя» («…У Белинского засверкали глаза, он бросился к Некрасову, обнял его и сказал чуть не со слезами на глазах: «Да знаете ли вы, что вы поэт — и поэт истинный?», — пишет в воспоминаниях Панаев). Это стихотворение, написанное в 1845 году и также напечатанное в «Петербургском сборнике». Белинский в целом отозвался о помещенных там стихах Некрасова очень высоко, но особенно выделил именно это. Герцен назвал стихотворение «превосходным». Именно «В дороге» стало подлинным обретением Некрасовым голоса. Голос здесь — самое важное. Стихотворение «Родина» имеет те же достоинства, что «Колыбельная песня», но и те же недостатки: оно одновременно слишком «громкое» — до истерики и слишком интимное — до эксгибиционизма, и в этом смысле и опасное, и «незрелое». Некрасов ищет другой — буквально «чужой» — голос, который звучал бы «тише», сдержаннее.
«В дороге» — еще одно стихотворение о том, как крепостное право калечит человека, но ощущение ужаса и несправедливости возникает само по себе, из «услышанной» истории. Стихотворение буквально разложено по голосам: самого лирического героя, ямщика, и как будто откуда-то из глубины слышится голос несчастной крепостной женщины. Здесь так же все — и мужик, и его несчастная жена — жертвы, но сказано об этом не прямо, не сильными словами, а становится ясно как будто из самого сопоставления двух миров, двух языков, мужицкого и дворянского. Трагедия женщины заключается в несовместимости этих миров, культур, пониманий смысла жизни, законов общежития. И потому за общей мыслью, заключающейся в том, что крепостное право позволяет обращаться с человеком, как с игрушкой, которую можно бросить, когда она надоест, перестанет нравиться или просто сделает что-то против господской воли, встает более сложная и, так сказать, долгая проблема: кому сочувствовать и кто здесь большая жертва.
В стихотворении «В дороге» легко можно увидеть еще одно обыгрывание «материнского» сюжета «Родины»: утонченная женщина с высокими духовными стремлениями отдана замуж за грубого «невежду». Но здесь сам «невежда» становится и порождением, и жертвой какой-то общей неправильности жизни. И читателя охватывает не просто негодование, но леденящий ужас оттого, что обычные люди, а не отпетые злодеи причиняют друг другу невероятную боль просто в «силу вещей», считая себя нормальными и добрыми. После смерти хозяина, в доме которого выросла крепостная девушка, новый барин отправляет ее, не приученную к сельской жизни, в деревню: «Знай-де место свое ты, мужичка!» И ямщик — добрый человек и гордится этим:
Видит Бог, не томил
Я ее безустанной работой…
Одевал и кормил, без пути не бранил,
Уважал, тоись, вот как, с охотой…
А, слышь, бить — так почти не бивал,
Разве только под пьяную руку…
И он действительно не понимает, что говорит и что делает со своей женой. И что же это за сила вещей, которая позволяет людям так поступать с другими людьми? Лирический герой не дает ответа — он здесь не судья, а слушатель, передающий читателю чужой рассказ. В результате оказывается высказано больше, чем в «Родине». Если «Родину» повторить невозможно (да и не нужно — это стихотворение, имеющее силу выкрика, а кричать всё время нельзя), то в стихотворении «В дороге» автор как будто впервые спрашивает о том, о чем будет еще писать и писать. Оно открывает настоящий путь Некрасова-поэта.
БЛЕСТЯЩИЕ ПРЕДПРИЯТИЯ
И РОКОВАЯ СТРАСТЬ
Начало 1845 года и первая половина 1846-го проходят под знаком укрепления позиций Некрасова в кругу Белинского. Он не только получает поддержку своих новых стихотворений (о них одобрительно и серьезно высказываются Герцен, Тургенев, Панаев), но и становится своим в этом кругу, не только усваивает привычки и ценности этих людей, но и тонко понимает их отношения между собой, разбирается в том статусе, который имеют внутри круга его члены, и знает, как к кому относиться. Например, в декабре 1845 года Некрасов пишет в Москву Кетчеру, с которым к тому времени перешел на «ты»: «Здесь всё так себе — ничего. Белинский здоров и работает. Тургенев бегает в оперу; Панаев ядрит, лупит и наяривает; Анненков сбирается (всё еще) за границу». В этом кратком отчете прекрасно видно, как расставлены акценты: про Белинского главное — его работа и вызывающее тревогу здоровье; Тургенев — человек легкомысленный, но развитый; Панаев — совсем бессмысленный; Анненков — ленивый и неповоротливый. Сам шутливый тон письма говорит о короткости автора с адресатом и с перечисленными общими знакомыми, проявлены любовь к ним и одновременно отчасти снисходительность. Только Белинский здесь деятель, остальные — скорее «персонажи», общие приятели. Более того, Некрасов уже не просто чувствует себя среди друзей Белинского как рыба в воде, но и начинает принимать участие в расширении круга, вводит в него новых членов — сначала Григоровича, затем Достоевского, которого называет «новым Гоголем». С мнением Некрасова начинают считаться, и это важно для него как издателя — он постепенно обретает собственный голос, перестает быть только исполнителем, обеспечивающим «техническую» реализацию замыслов Белинского: расчеты с авторами, типографией, бумажной фабрикой, книгопродавцами. Герцен уже, присылая свою статью, интересуется мнением о ней Некрасова-издателя («Я написал небольшую статейку для некрасовского сборника… если она ему покажется серьезною, пусть скажет», — писал он Краевскому). Эта эволюция, возможно, не особо заметна членам круга, но она, несомненно, происходит. Друзья Белинского считают его абсолютно своим человеком и доверяют ему, как самим себе.
