Видимо, Некрасов должен был считать удачей и другое событие, резко изменившее его жизнь. С Авдотьей Яковлевной Панаевой, женой его близкого приятеля и впоследствии соредактора, он, скорее всего, близко познакомился тогда же, когда сошелся с самим Панаевым, то есть уже летом 1842 года, когда они жили по соседству на дачах в Павловске и Некрасов часто бывал в их доме. Возможно, уже тогда у Некрасова появилось чувство к Авдотье Яковлевне, однако нет никаких свидетельств того, как возникла любовь и как в целом складывались отношения между ними. Вряд ли, однако, у Некрасова была возможность добиться ее благосклонности в то время, когда он был для всех заурядным журнальным работником.
Дочь актера Якова Григорьевича Брянского, учившаяся только в балетной школе, она обладала незаурядным умом и была (во всяком случае, это отмечали многие современники) яркой красавицей. Благодаря этому качеству она привлекла внимание Ивана Ивановича Панаева. Они поженились весной 1839 года, когда ей было 19 лет, а ему 27, неожиданно для родных, вызвав гнев матери жениха. С одной стороны, это был несомненный мезальянс — Панаевы принадлежали к хорошему роду, семья была богата (правда, благодаря склонности матери к мотовству, унаследованной и сыном, от состояния вскоре почти ничего не осталось), брак с дочерью актера воспринимался как скандал. С другой стороны, Авдотья Яковлевна была женщина яркая, эффектная; в иерархии жен, сложившейся в западническом кружке, она уступала только Наталье Александровне Герцен, урожденной Захарьиной, чье первенство в роли «новой» прогрессивной и красивой женщины было непререкаемым, и отодвинула явно отстававшую от нее скромную Елизавету Богдановну Грановскую, урожденную Мюльгаузен. В этом кругу было принято восхищаться ее красотой, и немало новых его членов как минимум на первых порах испытывали к ней серьезные чувства (так произошло, в частности, с Достоевским). Однако она не только исполняла роль красавицы и объекта поклонения. Панаева, несомненно, была развитая женщина. Трудная юность (актерская среда, сочетавшая в себе черты художественной богемы и одновременно плебейства, объект презрения со стороны аристократии), стремление вырваться из душной семейной атмосферы подготовили ее к принятию тех моральных ценностей, которые были главными для ее мужа и его единомышленников. Вопрос об эмансипации был для Белинского и его окружения одним из главных, Жорж Санд — их кумиром, вера в равенство женщины с мужчиной — непререкаемой, уважение к свободной любви — одним из наиболее важных требований к любому желавшему вступить в их круг (репутация Гончарова как отсталого, замшелого мещанина, позволившая Некрасову назвать его «скотом» в одном из писем Белинскому, была вызвана как раз его отрицательным отношением к таким принципам).
Однако эти принципы имели свою оборотную сторону. Панаев, как показывает вся его дальнейшая жизнь, был добрым, увлекающимся, способным страстно привязываться и самоотверженно служить тем, кто вызывал его восхищение. Он был предан Белинскому, которому взялся пересказывать заграничные литературные новинки, поскольку у того были проблемы с иностранными языками. Видимо, сильную дружескую привязанность он испытывал и к Некрасову, чьим верным (хотя и не всегда полезным) соратником и помощником по «Современнику» оставался до конца жизни. При этом Панаев был человек безвольный, слишком легко относившийся к принципу свободы любви. Скорее всего, он постоянно заводил интрижки, случайные связи, что, видимо, отчасти компенсировалось готовностью сквозь пальцы смотреть на увлечения жены и знаки внимания, выказываемые ей гостями и нередко переходившие «идейные» границы. Такая «легкая» обстановка совместной жизни, тянувшейся почти семь лет, и устраивала молодую женщину, вырвавшуюся из семьи благодаря замужеству, и одновременно была терпима ею только в отсутствие какой-то жизненной альтернативы.
Повторимся: когда возникли взаимные чувства Некрасова и Авдотьи Яковлевны, неизвестно. Он сошелся с семьей Панаевых еще до знакомства с Белинским и давно стал для них до некоторой степени «домашним человеком»; на протяжении трех с половиной лет близкого знакомства было много возможностей для возникновения и развития чувства. Можно предположить, что с какого-то момента Некрасов начал, что называется, добиваться Панаевой. Победу он одержал тогда же, когда принял окончательное решение издавать журнал, — летом 1846 года. Единственный рассказ о том, как это произошло, содержится в мемуарах (не во всех случаях достоверных) сотрудника «Современника» Елисея Яковлевича Колбасина, утверждавшего, что описал ситуацию со слов самого поэта: «Некрасов был долго и безнадежно влюблен в одну очень хорошую женщину. Один раз, когда поэт переезжал с ней через Волгу в довольно многолюдном обществе, она на страстные нашептывания поэта с досадой отвечала: «Все вы, господа, фразеры, на словах готовы на все жертвы, а на самом деле умеете только разглагольствовать. Вот вы бог знает что говорите, однако не броситесь из-за меня в воду». При последних ее словах Некрасов со всего размаху бросился из лодки в Волгу почти посредине ее течения… не умея плавать. С великим трудом удалось спасти утопавшего поэта. Но эта недоступная женщина сумела оценить Некрасова и наградила его продолжительной любовью…»
Неизвестно, насколько фактически достоверен этот эпизод, однако сама атмосфера чувства наверняка передана верно: Некрасов долго добивался Панаевой и произвел на нее впечатление каким-то неоспоримым доказательством настоящей страсти. Рассказ Колбасина открывает страстную сторону натуры Некрасова, мало бросавшуюся в глаза даже хорошо знавшим его людям, однако умалчивает о конкретном продолжении и вообще стыдливо избегает подробностей этой «награды». То, что Панаева наконец «сдалась» другу семьи, возможно, не было для нее исключительным событием (естественно, у нас нет никаких прав утверждать это). Несомненно, внове было то, что Некрасов хотел не одноразовой, короткой победы — он хотел «владеть» Авдотьей Яковлевной, быть с ней постоянно. Сильная и страстная натура Некрасова, именно в это время устремленного к будоражащей цели — стать своего рода хозяином и распорядителем всей литературы, королем журналистики, — была противоположна легкомысленному Панаеву. Некрасов предлагал настоящую любовь, преданность и не хотел делить любимую с кем-то еще, требовал верности и от нее. Панаева была, очевидно, готова к этому и ответила согласием. Это решение, однако, ставило перед влюбленными проблему, звавшуюся «Иван Иванович Панаев».
Дело было, конечно, не в самой измене, кратковременной или длительной связи. Само слово «измена», видимо, уже не имело какого-то смысла, в том числе морального, в их семье. Проблема вытекала из желания Некрасова и Панаевой жить (во всех смыслах) вместе. Что тогда делать с Панаевым? Мы полагаем, что решение этого вопроса принималось исключительно Некрасовым и Авдотьей Яковлевной. Развод был делом сложным и скандальным, но возможным, и для Некрасова с его страстью и энергией не составило бы труда заставить Панаеву добиться его. Думается, такое решение было отклонено из-за Ивана Ивановича — из-за жалости и, может быть, остаточной любви, которую сохраняла к нему жена, и из-за сложившихся партнерских отношений между ним и Некрасовым, которые только укрепились благодаря панаевскому вкладу в финансирование «Современника». Возможность же жизни втроем предполагалась идеологией круга, к которому они принадлежали. Образцами для них могли выступить и обожаемые Белинским и Некрасовым романы Жорж Санд, и биография самой их сочинительницы баронессы Авроры Дюдеван, и жизнь прототипа целого ряда жорж-сандовских героинь Полины Виардо-Гарсиа, уже в 1843 году вошедшей в русскую литературу через запутанную историю с Тургеневым. Такие отношения, были уверены и Некрасов, и Панаева, были просто обязаны принять и одобрить все члены круга Белинского. Можно было, конечно, заранее предвидеть и издержки такого разрешения проблемы, обусловленные тем, что жизнь не ограничивается этим кругом и придется общаться и иметь серьезные дела и с людьми, для которых такие отношения не являются морально и социально приемлемыми. Однако и здесь можно было надеяться на то, что все участники найдут достаточно такта и социальных навыков, чтобы сделать такие издержки минимальными. Об издержках психологических, очевидно, в таких случаях думают мало.
