На свой вопрос Белинский получил от Некрасова неохотно данный, но однозначный и ошеломивший его ответ: его участие в журнале в качестве собственника, имеющего равную долю в дивидендах, не предполагалось и не предполагается. Белинский писал Тургеневу: «При объяснении со мною он был не хорош: кашлял, заикался, говорил, что на то, чего я желаю, он, кажется, для моей же пользы согласиться никак не может по причинам, которые сейчас же объяснит, и по причинам, которых не может мне сказать». Вместо прав собственности Некрасов предложил Белинскому выглядевший очень щедрым контракт (схожий с тем, который был подписан с Никитенко): «8 тысяч платы, да после двух тысяч подписчиков по 5 к[опеек] с рубля и, в случае болезни или смерти, получение процентов до истечения десятилетия журнала». Это условие отчасти, видимо, оскорбило Белинского как попытка «откупиться» от него и одновременно закабалить, связать с «Современником»: «Я отказался и предпочел сохранить мою свободу и брать плату, как обыкновенный сотрудник и работник», — сообщил он Тургеневу. Встречные условия, которые выдвинул Белинский и которые принял Некрасов в результате этого болезненного для обоих разговора, были следующие (их Белинский также изложил в письме Тургеневу): «С Некрасовым у меня всё порешено: я получаю на тот год 12 тысяч ассигнациями] и остаюсь сотрудником». «Остаюсь сотрудником» — это и было самым главным. Несмотря на внешнюю выгоду этого договора, Белинский, согласно ему, становился не одним из хозяев журнала, но его «работником». Хозяином был Некрасов.
Известие об этом распространилось среди их общих друзей моментально и тут же вызвало шквал гнева, обрушившийся на Некрасова. Это предчувствовал Белинский, сразу предсказавший развитие событий на три десятилетия вперед: «…Я хорошо знаю наших москвичей — честь Н[екрасо]ва в их глазах погибла без возврата, без восстания, и теперь, кто ни сплети им про него нелепицу, что он, например, что-нибудь украл или сделал другую гадость — они всему поверят». Так и произошло. Кавелин, один из наиболее суровых судей Некрасова, воспоминал: «Говорилось, что это будет журнал Белинского… Белинский попал на удочку с всегдашней своей младенческой доверчивостью. Что Панаев стал редактором «Современника» — это было еще понятно. Он дал деньги. Но каким образом Некрасов, тогда малоизвестный и не имевший ни гроша, сделался тоже редактором, а Белинский… оказался наемником на жалованье, — этого мы не могли понять, негодовали, подозревали Некрасова в литературном кулачестве и гостиннодворничестве, которые потом так блистательно им доказаны».
На репутацию Некрасова легло пятно, смыть которое он не смог до конца жизни. Образ честного предпринимателя, думающего об общественной пользе едва ли не больше, чем о своих интересах, видевшийся Белинским в Некрасове и принятый его друзьями, разрушился в несколько дней, сменившись образом «литературного кулака», жесткого, даже безжалостного предпринимателя, блюдущего в первую очередь свой интерес, с которым надо держать ухо востро. Не помогло и то, что отношение самого Белинского к произошедшему изменилось. Если сначала он высказался о мотивах издателя крайне резко и саркастически: «Некрасов] отстранил меня от равного с ним значения в отношении к «Современнику» даже не потому, что 1/4 меньше 1/3, а потому, что 1/3 меньше 1/2-ой… Расчет простой и верный», — то немного позднее этот взгляд сменился более сдержанным и Белинский признал право Некрасова поступить так. В следующем письме тому же Тургеневу критик писал: «…Я почти переменил мое мнение насчет источника известных поступков Н[екрасо]ва. <…> Мне теперь кажется, что он действовал честно и добросовестно, основываясь на объективном праве, а до понятия о другом, высшем, он еще не дорос, а приобрести его не мог по причине того, что возрос в грязной положительности и никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер».
Тем не менее нельзя, конечно, не заметить очевидной перемены отношения критика к бывшему ученику. О прежней близости больше не могло быть и речи, она сменилась горечью утраты. По горячим следам разговора с Некрасовым Белинский писал: «Я любил его, так любил, что мне и теперь иногда то жалко его, то досадно на него за него, а не за себя. Но мне трудно переболеть внутренним разрывом с человеком, а потом ничего. Природа мало дала мне способности ненавидеть за лично нанесенные мне несправедливости; я скорее способен возненавидеть человека за разность убеждений или за недостатки и пороки, вовсе для меня лично безвредные. Я и теперь высоко ценю Н[екрасо]ва за его богатую натуру и даровитость; но тем не менее он в моих глазах — человек, у которого будет капитал, который будет богат, а я знаю, как это делается. Вот уж начал с меня».
Так Белинский говорил в первом порыве гнева; но даже смягчив сарказм суждений, в одном из последних писем Кавелину он характеризовал произошедшее между ним и его учеником, как будто отчасти «проклиная» «Современник» и сожалея о злополучном начале его издания: «Я, с моей стороны, вполне сознавая несправедливость и неделикатность поступка со мною, — тем не менее не вижу в нем дурного человека. Это потому, что я знаю его, знаю давно и хорошо, и знаю все circonstances attdnuantes
[24] его поступка со мною, прямой его источник. <…> Вы мне поверите, если я Вам скажу, что посягательство на мои личные, материальные интересы слишком мало на меня действовало, и то в начале только истории, и что я страдал больше за него. Я должен Вам признаться, что до сих пор я чувствую, что мне с ним не так тепло и легко, как было до этой истории. Вообще, по причине ее всё начало «Современника» какое-то неблагодатное: что-то нетвердое и шаткое виделось в самых успехах его, чуялось, что не таковы бы еще были его успехи, если б разделение и охлаждение не проникли туда, где всё зависело от единодушия и общего одушевления».
Белинский продолжал уговаривать своих друзей относиться к «Современнику» как к «своему» журналу, печататься в нем, в чем отчасти преуспел, но, конечно, изменить произошедшего не мог: его единомышленники больше не доверяли Некрасову и четко отделяли его от Белинского.
Что испытывал после этих тяжелых разговоров Некрасов? Возможно, столь раннее объяснение с Белинским не входило в его планы, а вопросы и требования критика стали для него внезапным ударом. Он наверняка мог бы применить к себе грустные слова в вышеприведенном письме Белинского. Его отношения с бывшим наставником кардинально изменились, не могли не потерять прежние естественность и простоту. «Он повеселел (после достигнутой договоренности об условиях сотрудничества Белинского. — М. М.) и теперь при свидании протягивает мне обе руки — видно, что доволен мною вполне, бедняк!» — жестко пишет критик.
Но даже из этого письма видно, как потрясен и растерян был Некрасов. Конечно, он осознавал масштаб произошедшей катастрофы и переживал утрату доверия и привязанности дорогого человека, предшествующую его явно близившейся смерти (ситуация отягощалась тем, что Белинский с января пытался найти деньги на поездку в Силезию, в которой, будучи безнадежно больным, видел единственный шанс на спасение).
И всё-таки раскаяния, ощущения своей неправоты у Некрасова не было. Уже существенно позже в неотправленном письме Михаилу Евграфовичу Салтыкову 1869 года он раскрыл свои мотивы, о которых не сказал при первом объяснении с Белинским. Некрасов трижды начинал и откладывал это письмо. Эти попытки объясниться дополняют друг друга. Сначала Некрасов пишет прямую неправду: «Мысль о журнале пришла нам в голову летом 1846 года, когда Белинский ездил со Щепкиным в Малороссию. Об этом и об условиях, на коих он может вступить в дело, было ему написано, он отвечал согласием». Это утверждение опровергается фактами. К чести Некрасова, в других отрывках он его не повторяет. Дальнейшие объяснения носят ясный и логичный экономический характер: «В начале 1847 года он (Белинский. — М. М.) предложил мне, чтоб я ему дал в доходах журнала 3-ью долю. Я на это не согласился, как мне ни было тяжело ему отказывать, не согласился потому, что трудно было уладить дело: у нас еще были: Панаев, я, Плетнев, Никитенко, которому тоже как редактору кроме жалования принуждены мы были дать долю из будущих барышей (в 1848 году он вышел и от всякого участия как в убылях, так и в барышах отказался). К чему повела бы доля? С первого года барышей мы не ждали (да их и не было, а был убыток), между тем для нас и для всех друзей Белинского было не тайна, что дни его, как говорится, сочтены. Пришлось бы связать себя надолго…» В другом отрывке Некрасов уточняет, что именно считал подлинной обузой: «И мнение Панаева было то же, что и мое, именно, что предоставление Белинскому доли было бы бесплодно для него и опасно для дела, ввиду неминуемой близкой смерти Белинского, которая была решена врачами, что не было тайной ни для кого из друзей его; пришлось бы связать себя в будущем, имея дело не с ним, а с его наследниками, именно с его женой, которую все мы не любили, не исключая и Тургенева, который, между прочим, сочинил на нее злые стихи. И вот с ней-то нам пришлось бы иметь дело, это особенно пугало Панаева…» В этом случае нельзя не признать правоту Некрасова: жену Белинского Марию Васильевну Белинскую, в девичестве Орлову, и впрямь никто из его друзей не любил, считая их брак откровенным мезальянсом, а саму ее — недостойной гения заурядной мещанкой, удивляясь, что привлекло в ней такого человека, как Белинский.
