Была у Некрасова и своя версия того, как изменилось отношение Белинского к произошедшему: «Я имею убеждение и некоторые доказательства, что Бел[инский] сам очень скоро увидел, что его положение как дольщика (при необходимости брать немедленно довольно большую сумму на прожиток и неимении гарантии за свою долю в случае неудачи дела) было бы фальшиво. Это он мне сам высказал». Некрасов настаивал, что Белинский признал правильность его решения и неразумность своих притязаний. Журнал — дело долгое, это не сборник, вложения в который сразу окупаются и приносят разовую прибыль. Журнал должен был издаваться десятилетиями и мог сталкиваться в процессе своей, сейчас только начинающейся, жизни с самыми разнообразными материальными проблемами. Неразумно было брать на себя тяжелые обязательства перед человеком, никакой пользы принести ему не могущим. Так думал Некрасов, и ему хотелось, чтобы так думал и Белинский.
Наконец, Некрасов утверждал, что имеет право руководствоваться собственными интересами и не обязан чем-то жертвовать для Белинского: «…если б даже Вы остановились на мысли, что я отказал ему по корыстным соображениям, то пусть и так: я вовсе не находился тогда в таком положении, чтоб интересы свои приносить в жертву чьим бы то ни было чужим. Белинский это понимал…» Это утверждение, дважды повторенное в набросках письма Салтыкову, звучит особенно смело и откровенно. И, возможно, Некрасов искренне не понимал (или не хотел признать), что обвиняли его не в том, что он не дал Белинскому долю в «Современнике» и что «корыстные соображения» ему бы простили, как прощали всё время и даже восхищались ими, а в том, что он обманул своего учителя, поманив его обещанием участия в доходах от журнала или же намеренно держа его в неведении относительно своих планов на этот счет; что, поведи он дело прямо, с самого начала объяснив Белинскому свои намерения и расчеты, всё могло пойти по-другому.
Было ли всё произошедшее результатом злого (хотя и не обязательно тщательно спланированного) умысла или трагической ошибкой Некрасова, сделанного не вернуть. Журнал нужно было издавать, хотя те условия, в которых приходилось это делать, оказались непредвиденно тяжелыми. С одной стороны, друзья Белинского продолжали печататься в «Современнике»: до конца 1847 года благодаря позиции Белинского, не столько «простившего» Некрасова, сколько призывавшего их всё равно сотрудничать с «Современником», на его страницах были опубликованы произведения Герцена (в том числе «Доктор Крупов»), Огарева, Кавелина, Грановского, Боткина, Анненкова, Григоровича (в последних номерах был напечатан принесший ему настоящую славу «Антон Горемыка»). С другой стороны, начавшаяся ощущаться нехватка материалов заставляла Белинского и Некрасова разыскивать новые литературные силы. И спрос породил огромное предложение.
1847 год оказался чрезвычайно богат на литературные и журналистские дебюты. Некрасов и Белинский без устали открывали талантливых людей, которые должны обеспечить существование журнала и в конечном счете будущее русской литературы. В «Современнике» в этом году впервые выступили молодой экономист Владимир Алексеевич Милютин (брат будущих чиновников-реформаторов царствования Александра II Дмитрия и Николая Милютиных), будущий знаменитый исследователь фольклора Александр Николаевич Афанасьев, будущий крупный ученый-экономист Иван Кондратьевич Бабст, будущий великий историк Сергей Михайлович Соловьев, первые рецензии опубликовал будущий великий сатирик Салтыков-Щедрин. Наконец, в конце года сенсационно дебютировал повестью «По-линька Сакс», посвященной «женскому вопросу», будущий жрец чистого искусства Александр Васильевич Дружинин. За талантливую молодежь велась борьба с Краевским — у него активно «отбивались» все только-только успевшие чем-либо проявить себя сотрудники: кое-что напечатал в «Современнике» связавший себя с «Отечественными записками» Валериан Майков, делались предложения ставшему позднее ведущим критиком в конкурирующем издании Дудышкину. Не все начинавшие в «Современнике» оставались его постоянными сотрудниками, участие многих было эпизодическим. Почти никто не соглашался на работу исключительно в «Современнике» (вероятно, такие предложения редакция перестала делать). Круг либеральных западников расширялся, приходила смена старым друзьям Белинского. Этот процесс был важен и потому, что в журнал приходили сотрудники, не связанные с Белинским так тесно, как Боткин, Грановский или Кавелин, а следовательно, существенно менее близко к сердцу принимавшие только что произошедший конфликт и в тонкостях не разбиравшиеся в его сути. Таким образом, обновление состава было благом не только для русской литературы, но и для Некрасова как будущего единоличного редактора «Современника».
Не приходится сомневаться, что для Некрасова возможность руководить крупным центральным изданием, находиться в центре литературной жизни, в точке рождения новой литературы, самому участвовать в определении ее будущего была источником огромного наслаждения. С этого момента и навсегда он был «отравлен» профессией редактора и издателя и не мыслил без нее жизни. Но одновременно эта работа по своей концентрированности и непрерывности с самого начала потребовала огромных усилий, непривычных даже для Некрасова: хлопоты по цензуре, привлечение средств, которых снова не хватало (несмотря на пять тысяч рублей, полученных взаймы от Натальи Александровны Герцен перед их с мужем отъездом за границу в начале 1847 года), поиск новых авторов и переговоры с ними отнимали практически всё время, несмотря на помощь Белинского, который к тому же с начала мая до начала сентября 1847 года находился за границей.
Письма Некрасова, написанные в этом году, в основном посвящены работе: он сообщает корреспондентам журнальные новости, торгуется с авторами, просит немного подождать с гонораром или, наоборот, обещает прислать деньги вперед, чтобы заполучить полезного сотрудника; сетует на лень или забывчивость приятелей, убеждает их прислать что-нибудь новое; уверяет Никитенко, что очередной присланный ему материал «совершенно невинен в цензурном отношении», и пр. Стараясь сохранять шутливый тон в письмах друзьям, Некрасов периодически жалуется им (например, приятелю Огарева Николаю Михайловичу Сатину) на тяжелую судьбу: «Я всё по-прежнему то работаю, то валяюсь по дивану в изнеможении и молчании, — плохо приходится! В декабре меня просто работа замучила и довела до отчаяния — насилу отдышался…»
Практически весь год Некрасов провел в Петербурге (только на короткий срок ездил по делам в Москву) — о поездках в Грешнево пришлось надолго забыть. И всё же, несмотря на трудности, журнальная работа продвигалась успешно, и его жалобы — это сетования человека, занятого тяжелым, но любимым делом. По-настоящему неприятной стороной такой жизни Некрасов поделился с Тургеневым, отношения с которым, видимо, стали в это время несколько отличаться от отношений с другими единомышленниками: «А о себе скажу, что похвалы, которыми обременили Вы мои последние стихи в письме к Белинскому, нагнали на меня страшную тоску — я с каждым днем одуреваю более, реже и реже вспоминаю о том, что мне следует писать стихи, и таковых уже давно не пишу. Мне это подчас и больно, да делать нечего. Но, за исключением сего, живу изрядно, хотя работы много и поводов злиться еще больше — однако ж привык, и ничего».
Стихов Некрасов действительно пишет мало и еще меньше публикует. С этого времени начинается тянущийся практически до 1854 года период поэтического бесплодия: в 1847 году он пишет всего пять стихотворений, за весь 1848-й — три, не считая стихотворения «Вчерашний день, часу в шестом…», традиционно относимого к этому времени, но на деле неизвестно когда написанного; 1849-м не датировано ни одно стихотворение Некрасова. Среди этих немногих произведений — новая вариация на тему «падшей женщины»: «Еду ли ночью по улице темной…». Здесь отброшен и «преждевременный» пафос освобождения проститутки, фальшиво звучащее в устах лирического героя «прощение» ее за «преступления», в которых она виновна не перед ним, как было в стихотворении «Когда из мрака заблужденья…». Исчезает прочь позиция заведомого морального превосходства, граничащего с самолюбованием, с которой герой предыдущего стихотворения на ту же тему призывал падшую женщину стать «хозяйкой полною» в его доме. Вместо этого — признание своей вины за ее участь и позорного бессилия ей помочь, бесполезные и неопределенные проклятия и глубокая и столь же бессильная жалость, с помощью которой не будет спасен «друг беззащитный, больной и бездомный». Жалость и злоба не способны защитить ее от болезни, смерти и презрения, от «имени страшного», которым назовут ее «все без изъятья». Эти чувства усиливаются потрясающей петербургской картиной, резко контрастной, где доминирует холод и где свет не может победить мглу:
