Подавляющая часть тех немногих «серьезных» стихотворений, которые создал Некрасов за три первые года «мрачного семилетия» — любовная лирика «панаевского цикла». Преимущественное обращение к частной жизни выглядит совершенно закономерно в условиях отсутствия жизни общественной, когда все злободневные социальные вопросы оказались под запретом. Однако эти стихи вызывают у читателя ощущение, что любовь не приносит поэту спасения и не освещает жизнь. Стихотворение «Так это шутка? Милая моя…» еще говорит о счастливом примирении, о том, что «рассчитанно суровое, короткое и сухое письмо», которое он получил от возлюбленной, оказалось шуткой. Но в других текстах уже возникает тема разрыва — уже произошедшего (как в стихотворении «Да наша жизнь текла мятежно…») или неотвратимо приближающегося (как в стихотворении «Я не люблю иронии твоей…»). Особенно же мрачен фрагмент «Поражена потерей невозвратной…», возможно, написанный после смерти их с Панаевой ребенка: «…ночь не близится к рассвету, / И мертвый мрак кругом…».
Единственное исключение, выходящее за пределы интимной лирики, хотя вроде бы тоже интимно окрашенное, — поразительный цикл «На улице», самим автором незадолго до смерти датированный 1850 годом, однако, возможно, составленный из стихотворений разных лет (впервые все стихотворения опубликованы только в 1856-м). В любом случае этот цикл содержит новые краски, которых до сих пор не было в поэзии Некрасова, но которые станут одним из ее наиболее выдающихся признаков. Здесь впервые появляется то, что можно назвать прозой в поэзии — не только в смысле прозаизированности лексики, но и в смысле изображения обычного, текущего. Можно сказать, что Некрасов здесь как бы вспоминает свой опыт создания фельетонного обозрения. Специфика фельетонной колонки прежде всего в том, что фельетонист дает обязательство описать, сообщить обо всём интересном, ценном, значительном, что произойдет за месяц или неделю. При этом сам критерий значительности становится относительным: автор выберет и опишет то, что интереснее всего за тот промежуток времени, о котором он дает отчет читателям. Соответственно, если за месяц не случится ничего по-настоящему значительного, то какие-то события будут попадать в фельетон просто потому, что они ярче других, произошедших в тот же период, но сами по себе они рутинные и обыденные. В цикле «На улице» перед нами как раз такой «фельетон», написанный в то время, когда ничего значительного как будто не происходит, история замерла и жизнь общества остановилась. Три стихотворения цикла прямо начинаются с указания на то, что их нужно воспринимать как «сцены» («вот», «смешная сцена»), содержат указание на обстоятельства, при которых лирический герой увидел происходящее. Сцены, которые изображены в цикле, с одной стороны, чем-то выделяющиеся, цепляющие глаз, драматичные (смерть ребенка, поимка вора, проводы рекрута), с другой — именно рутинные, в них нет ничего необычного. Это трагедия, ставшая повседневностью, и оттого только более тягостная и безысходная.
Необычна и авторская позиция, проявившаяся в произведениях цикла. Так, в стихотворении «Вор» (строку из которого «Торгаш, у коего украден был калач», Фет через 35 лет в письме августейшему поэту К. Р. будет приводить как пример «жестяной прозы») слово «торгаш», употребленное как определение «потерпевшей стороны», заранее закрывает возможность симпатии к торговцу. Эмоции, которые проявляет обокраденный, описаны только внешне (вой и плач) и воспринимаются как лицемерные; состояние вора также передано через внешние проявления, но тем не менее его эмоции однозначно ощущаются как подлинные. «Закушенный калач дрожал в его руке; / Он был без сапогов, в дырявом сертуке», «Лицо являло след недавнего недуга. / Стыда, отчаянья, моленья и испуга» — все эти детали подводят читателя к сочувствию вору. Однако в финале автор избегает моральных оценок и вора, и торгаша, и начальства: «Я крикнул кучеру: «Пошел своей дорогой!» — / И Богу поспешил молебствие принесть / За то, что у меня наследственное есть…» Наблюдатель отправляется «на званый пир», благодаря судьбу и небеса за то, что не находится на месте вора. Лирический герой не вмешивается, ничем не помогает вору и из-за этого априори лишается права вершить моральный суд, которое имел лирический герой «Нравственного человека» или «Колыбельной песни». В «Родине» или «В неведомой глуши…» право на моральную оценку автору давало откровенное признание в тех же пороках, которые он обличает в других, в «Воре» же позиция автора скорее может быть выражена формулой «кто я такой, чтобы судить?». В самом начале «мрачного семилетия» Некрасову кажется, что важнее заявить о собственной моральной уязвимости, отказаться на время от позиции моралиста, скомпрометированной деспотической властью, лицемерно присвоившей себе статус стража общественной нравственности; хотя бы мягко настаивать на относительности морали, на обусловленности поведения человека жизненными обстоятельствами.
Заключительное стихотворение цикла — «Ванька» — строится на традиционном приеме комического параллелизма: извозчик, чистящий бляхи на своей заморенной кляче, чтобы привлечь седока «побогаче», уподобляется «продажной красе», желающей придать себе «блеск фальшивый» с помощью прически. Стихотворение будто бы написано для того, чтобы повеселить читателя, слова «смех» и «смешное» употреблены в нем трижды. Однако завершается оно неожиданно:
Но оба вы — извозчик-дуралей
И ты, смешно причесанная дама, —
Вы пробуждаете не смех в душе моей —
Мерещится мне всюду драма.
Собственно, мораль стихотворения проста: не смешно, когда люди, вынужденные продавать себя, пускаются на жалкие ухищрения для сохранения ничтожного заработка. Это делает «Ваньку» своего рода протестом Некрасова против своего участия в веселой компании, чьи юмористические занятия не есть задача и смысл поэзии и человеческой жизни. Жизнь на самом деле совсем не смешна, и общество представляет совсем не веселые картинки для комических уподоблений. И забывать об этом нельзя, даже если нет возможности сказать прямо, какая драма скрывается за этим весельем.
ВОЙНА
Новое десятилетие начиналось без надежды на «рассвет». 1851 год проходил для Некрасова под знаками уныния, тяжелой работы, дружининского «веселья», жалоб приятелям на «нездоровье». В «Современнике» по-прежнему печатались Григорович, Авдеев, Евгения Тур и сильно выделявшийся на их фоне Тургенев (подходила к завершению публикация «Записок охотника»). «Москвичи» практически перестали посылать свои ученые статьи, которые отчасти заменили несколько более занимательные Лонгинова и Милютина. Тянулся из книжки в книжку роман «Мертвое озеро», публиковались «греческие» стихи поэта Николая Федоровича Щербины, переводы более или менее безопасных произведений европейской литературы.
В марте произошел конфликт с Дружининым: тот обиделся на Панаева, в редакционной заметке назвавшего его «гостем» в журнале, и отказался продолжать печатать в «Современнике» свои «Письма иногороднего подписчика». Их приходится заменить столь же «легковесными» «Заметками Нового поэта о русской журналистике», сочинявшимися преимущественно Панаевым при некотором участии Некрасова.
Только в октябре произошло событие, которое можно назвать неординарным: в десятой книжке «Современника» было опубликовано начало романа «Богатый жених» Алексея Феофилактовича Писемского, годом ранее прославившегося опубликованной в конкурирующем издании повестью «Тюфяк». Молодой писатель заинтересовал Некрасова и сотрудников журнала оригинальным талантом. Впоследствии он напечатал в «Современнике» еще несколько произведений, однако постоянным автором журнала не стал и не вошел в его ближний круг. Отталкивающее впечатление производили не только его дурные манеры, ставшая легендарной нечистоплотность (позднее Некрасов будет писать Тургеневу в резкой манере: «Это неряха, на котором не худо оглядывать каждую пуговку, а то под застегнутым сюртуком как раз окажутся штаны с дырой или комок грязи на жопе»), но и беспринципность и жадность («…этот господин, порядившись с нами за 2000, счел себя вправе даже не предуведомить нас, что ему дают более, и продал роман Краевскому за три», — сообщил Некрасов Григоровичу в 1855 году). Раздражала его самоуверенность, не соответствовавшая уровню его, впрочем, значительного дарования. «Вкусу в этой вещи мало и претензии очень много» — так впоследствии Некрасов будет характеризовать одно из произведений Писемского.
