Уже в середине 1855 года Дружинин перешел в журнал «Библиотека для чтения» и с 1856-го стал его редактором. С ним было проще, чем с другими авторами: очевидно, что и в личном плане между ним и Некрасовым никогда не было большой близости, и как литератор он, вопреки самомнению, не представлял для журнала и русской литературы в целом большой ценности, о чем Некрасов резко и откровенно написал в том же письме Боткину: «Дружинин поглядел бы прежде всего на себя. Что он произвел изрядного (в сфере искусства)? — «Полиньку Сакс», но она именно хороша потому, что в ней есть то, чего нет в дальнейших его повестях. И кабы Дружинин продолжал идти по этой дороге, так, верно, был бы ближе даже и к искусству, о котором он так хлопочет». Однако с Тургеневым и Григоровичем, если не полностью принявшими сторону Дружинина, то как минимум занявшими позицию, враждебную Чернышевскому, дело обстояло не так просто. Они, в отличие от Дружинина, были настоящими писателями, несомненно, талантливыми и популярными, и «Современник» в них действительно нуждался (так, во всяком случае, представлялось тогда Некрасову). И с ними приходилось иметь дело, просто освободиться от них было нельзя — альтернативы им в литературе не существовало. Кажется, их неприятием Чернышевского и его программы Некрасов был искренне огорчен. Точка зрения авторов «Антона Горемыки» и «Записок охотника» должна была казаться ему тем более странной, что в тяжелое время они в своих произведениях поставили важные общественные вопросы — Тургенев даже поплатился арестом и ссылкой за «общественную опасность» «Записок охотника».
Неожиданной оказалась и позиция Толстого, который в конце ноября 1855 года наконец-то приехал в Петербург и которого давно с любопытством ожидал весь круг «Современника». Некрасов встретил его с энтузиазмом, не только как надежду русской литературы, но и как потенциального союзника. Он писал Боткину: «Не писал потому сначала, что хворал, а потом приехал Л. Н. Т., то есть Толстой, и отвлек меня. Что это за милый человек, а уж какой умница! И мне приятно сказать, что, явясь прямо с железной дороги к Тургеневу, он объявил, что желает еще видеть меня. И тот день мы провели вместе и уж наговорились! Милый, энергический, благородный юноша — сокол!., а может быть, и — орел. Он показался мне выше своих писаний, а уж и они хороши. Тебе он, верно, понравится. Приехал он только на месяц, но есть надежда удержать его здесь совсем. Некрасив, но приятнейшее лицо, энергическое, и в то же время мягкость и благодушие: глядит, как гладит. Мне он очень полюбился». Тем не менее и Толстой быстро встал на сторону противников Чернышевского, что Некрасова, безусловно, удивило.
Писателей, которые разделяли бы взгляды Чернышевского и при этом имели какое-то значение в литературе, не было. Поэтому, выдвигая Чернышевского как критика и теоретика, Некрасов одновременно пытался удерживать в «Современнике» лучших авторов, то есть выступать своего рода посредником, буфером между Чернышевским и его врагами в журнале, тем более что сам критик дипломатическими способностями не обладал и иногда, не желая того, своим поведением вызывал обиду и раздражение у старых сотрудников. Раскол долго казался Некрасову недоразумением, во многом основанным не на реальных идеологических расхождениях, а на личной неприязни, поэтому не считал противоестественным соединение в одном журнале Чернышевского, Тургенева, Григоровича, Толстого и даже в какой-то момент Дружинина. Поэтому, постоянно поддерживая дружеские отношения с необходимыми ему литераторами, он одновременно в середине года, во-первых, практически полностью отдал на откуп Чернышевскому библиографический отдел, во-вторых, решительно изгоняя из отдела критического игривый дружининский дух, избавился от «фельетонной» литературной критики: сначала исчез «Иногородний подписчик», затем попрощался с читателями и «Новый поэт» (Панаев с декабря стал вести фельетонную колонку, посвященную городским новостям). Некрасов решил вернуться к «серьезным» полным обзорам литературы за месяц, а затем за год, однако, стремясь поддерживать в журнале внутренний баланс, не поручил такие обзоры Чернышевскому, а избрал другой вариант: с июля 1855 года стали ежемесячно появляться «Заметки о журналах», которые Некрасов взялся писать сам в соавторстве с Василием Петровичем Боткиным.
Почему именно Боткин, критик, ассоциирующийся обычно с крайней эстетической позицией, в недалеком будущем соавтор (вместе с Фетом) одной из самых враждебных Чернышевскому рецензий на «Что делать?», стал в это время определенной опорой для Некрасова, одним из его ближайших приятелей (в это время Некрасов звал его «Васенька»), оказавшим серьезную материальную поддержку журналу в трудный момент? Несколько месяцев они даже жили вместе на даче под Москвой и очень дружно работали. Всё это труднообъяснимо, если рассматривать ситуацию с точки зрения позднего Боткина, гурмана и эстета, погруженного в чувственные и эстетические наслаждения, превозносящего поэзию Фета и площадно ругающего Чернышевского. Между тем Боткин — фигура существенно более сложная, противоречивая и глубокая, чем Дружинин. В отличие от последнего, он был членом кружка Белинского самого раннего «призыва», познакомился с ним раньше Тургенева и тем более Дружинина, являлся любимым корреспондентом великого критика, ценившего в нем серьезного собеседника, живущего напряженной интеллектуальной жизнью, честно мыслящего, хотя и впадающего, по мнению Белинского, в излишества и крайности. Боткин в своих исканиях прошел разнообразные этапы: был романтиком, крайним прагматиком, сторонником Фейербаха (едва ли не он и открыл для Белинского фейербаховскую философию), Конта, атеистом, познакомился с Марксом, переводил Энгельса, восхвалял великие принципы свободы, равенства и братства. Для такого человека появление Чернышевского с его радикализмом, преклонением перед Фейербахом не было очень «страшным» и не стало сразу предметом догматического отрицания. Боткин мыслил сложнее и интереснее Дружинина, не признавая идеи Чернышевского, но видя в них осмысленное основание, не дававшее от них отмахнуться (как это пытался сделать Тургенев). В этом смысле он был близок к Некрасову, видя реальную связь между идеями Чернышевского и поздними взглядами Белинского и его собственными конца 1840-х годов. Вероятно, готовность идти на союз с Некрасовым и Чернышевским подогревалась у Боткина некоторыми амбициями — представившейся возможностью занять важное место в одном из лучших русских журналов. Боткин в это время имел на Некрасова определенное влияние. Прежде всего, он познакомил поэта с трудами английского философа Томаса Карлейля, которые в это время переводил, и это знакомство сыграло важную роль в поэтическом самоопределении Некрасова.
Как бы то ни было, Некрасов сначала в соавторстве с Боткиным, затем самостоятельно на протяжении второй половины 1855 года написал четыре таких обозрения (за июль, сентябрь, октябрь и ноябрь), которые оказались чрезвычайно близки к идеям Чернышевского. В этих статьях устанавливалось общее направление «Современника» и не только высказывались оценки литературных произведений. Авторы стремились «сконструировать» сам дух редакции, создать желательную атмосферу. В первой же статье провозглашалась ориентация на молодежь с ее горячностью, «идеализмом», пусть опрометчивую, но чуждую филистерства, легкого и пошлого приятия действительности, как главного читателя русской литературы, которому современная беллетристика с ее «апатией» ничего не может дать. Именно опираясь на эту гипотетическую молодежь, соавторы призывали вернуть литературе «воспитательный характер», чтобы она снова могла «идти впереди общества».
