Ощущение того, что он состоялся как поэт, о котором можно судить ретроспективно, и одновременно как поэт, обращенный в будущее, интересный вступающему в жизнь поколению, привело Некрасова к решению опубликовать книгу своих стихотворений. Этот план возник, когда Некрасов находился в Москве и тесно общался с «москвичами». Взялся выпустить книгу Козьма Терентьевич Солдатёнков, предприниматель, издатель, близкий к Грановскому и его кругу, стремившийся печатать хорошую литературу, сочетая коммерческие интересы с задачами просвещения. Очевидно, совет опубликовать поэтический сборник Некрасова дал ему Грановский незадолго до смерти. Уже 11 июня поэт заключил с издателем договор, обязавшись к сентябрю представить рукопись с включением еще до тысячи строк, которые он обещал написать до сентября. За права на издание книги тиражом 2400 экземпляров, реализацию тиража и авторские права сроком на два года Солдатёнков уплатил Некрасову 1500 рублей серебром (впоследствии доплатил еще столько же). Практически тогда же Некрасов с Панаевой приступил к составлению этой книги, переписывая вместе с ней свои стихи в «Солдатёнковскую тетрадь», обдумывая композицию сборника, долженствовавшего представить его стихи новой и старой публике в концентрированном виде. Однако выполнение этой задачи затянулось до середины следующего года.
Открытое будущее не значило полного отбрасывания и забвения прошлого, сделанных ошибок, отягчающих совесть поступков. В прошлом Некрасова уже была неприятная история с Белинским. В 1855 году на поверхность вышла другая сомнительная история, навсегда связанная современниками с именем Некрасова.
В ноябре в Петербург из своего имения Акшино приехал Николай Платонович Огарев со своей гражданской женой Натальей Алексеевной Тучковой. Он собирался уехать за границу к Герцену, то есть фактически эмигрировать, но до этого намеревался разрешить одно дело. Боткин сообщал Некрасову 24 ноября: «Представь, я видел наконец Огарева! — он теперь в Петербурге. <…> Говорил он со мной о своем процессе; сильно нападает на Авдотью Яковлевну. Он придает какую-то особенную важность переписке ее с Марьей Львовной, которая находится у него. Впрочем, никаких решительных фактов он привести не мог». Это письмо, должно быть, произвело на Некрасова сильное и неприятное впечатление. Речь шла о намерении Огарева начать процесс против Панаевой и ее поверенного Николая Самойловича Шаншиева по делу о присвоении ими значительных средств первой жены Огарева Марии Львовны, урожденной Рославлевой.
История об «огаревских деньгах» началась еще в 1847 году, когда Николай Платонович, расставаясь с первой супругой, обязался выделить деньги на ее содержание — ежегодно выплачивать значительные проценты по оформленным векселям. Тем не менее Мария Львовна по совету своей близкой подруги Панаевой, взявшей на себя роль ее наставницы в этом деле, потребовала от бывшего супруга выплаты ей всего капитала. Приходится признать, что именно Панаева заставляла подругу действовать крайне жестко, фактически преследуя бывшего мужа. После долгих споров и попыток договориться в 1851 году была заключена мировая, по которой Огаревым и помогавшими ему друзьями — Сатиным и Грановским — Марии Львовне было уплачено 50 тысяч рублей в виде имения и векселей, обеспеченных верными поручительствами. Имение перешло не прямо к ней, а к выступавшему ее посредником отставному штаб-ротмистру Шаншиеву. Купчая на имение была оформлена 31 января 1851 года, и более двух лет дело казалось завершенным. Однако после того как 28 марта 1853-го Мария Львовна скончалась в Париже, Огарев, ставший одним из ее наследников, обнаружил, что из всей выплаченной им суммы его бывшая жена получила только три тысячи рублей. Вопрос, куда делись остальные деньги, привел к разбору бумаг покойной и, в частности, ее переписки с Панаевой, чтение которой убедило Огарева, что имение было присвоено Шаншиевым и, очевидно, Панаевой.
Огарев пробыл в Петербурге и Москве четыре месяца и дело не начал, однако составил целый план его ведения, которое доверил друзьям. После отъезда Огаревых за границу дело против Панаевой и Шаншиева будет вести по доверенности Н. М. Сатин. Оно будет тянуться до 1861 года, когда по приговору суда будет заключена мировая и Некрасов заплатит за Панаеву 18 610 рублей за улаживание этой сделки. Сам факт, что деньги дал Некрасов (тому есть документальные подтверждения — часть суммы была взята из кассы «Современника», и эта выплата отразилась в конторской книге журнала), конечно, не может служить уликой против него; в конце концов не мог же он допустить, чтобы его гражданскую жену посадили в тюрьму за мошенничество. Однако уже в самом начале дела в сочувствовавшем Огареву московском кружке возникло убеждение, что за спиной Панаевой и Шаншиева стоял Некрасов. Так же, видимо, думал сам Николай Платонович. 25 марта 1856 года Боткин писал Некрасову: «Тут же Кетчер обвинил тебя в огаревском деле, что по твоим советам поступала Авдотья Яковлевна и словом, что ты способен ко всякой низости и т. д.».
Несмотря на то что прямых доказательств участия Некрасова в этой афере нет, уверенность, что именно он был ее организатором, оказалась неколебимой у многих общих знакомых. Так, Герцен, узнавший о подробностях истории от присоединившегося к нему в Лондоне Огарева, до конца жизни оставался убежден, что Некрасов ограбил его ближайшего друга, отказывался иметь с ним дело, называя негодяем и мошенником (хотя и продолжал ценить его поэзию), и всегда был готов предать историю как можно более широкой огласке.
Несмотря на немалую литературу, посвященную этой истории, роль Некрасова до сих пор остается неясной: возможно, в утраченной переписке поэта с Панаевой и Марией Львовной и содержались какие-либо убедительные доказательства его участия в этом деле, однако они никогда не были оглашены и опубликованы. Аргументы же, строящиеся на том, что Панаева не могла устроить такую аферу, не убеждают. Панаева была женщина сильная и решительная, а Некрасов был не единственным мужчиной из ее окружения, к кому она могла обращаться за советом. В любом случае общественное мнение в значительной степени было против Некрасова, и эта история легла грузом именно на его репутацию.
ПЕРВЫЙ И ЕДИНСТВЕННЫЙ
1856 год укрепил надежды и усилил ожидания общества. 18(30) марта Парижским мирным договором была завершена Крымская война. Парижский мир выглядел унизительным, но вызвал всеобщую радость как прекративший бессмысленную бойню. Никакого милитаристского духа в обществе не ощущалось, мир был желанен любой ценой. Сразу после прошедшей 26 августа коронации Александр II указом даровал прощение «государственным преступникам» — декабристам и петрашевцам. Им с семействами было дозволено возвратиться из ссылки, но без права поселиться в Петербурге и Москве. Формулировка «прощение», конечно, отвергала саму возможность какого-либо признания царем справедливости дела «преступников» и тем более вины перед ними государства. В конце следующего лета было выпущено третье издание книги Модеста Андреевича Корфа «Восшествие на престол императора Николая 1-го», содержавшей официальную версию событий, где декабристы изображены государственными преступниками и вероломными злодеями.
И всё-таки правительство явно перестало считать выступивших с оружием декабристов и тем более безоружных петрашевцев смертельно опасными для него врагами. Заканчивалась николаевская паранойя, страх перед всяким собранием свободно мыслящих людей. Кроме того, молодой император недвусмысленно дал понять, что правительство берет на себя решение той задачи, за попытки взяться за которую его отец обрек на страдания и смерть благороднейших граждан России: широкие реформы всей государственной системы, в первую очередь отмену крепостного права.
