Это поэма о Крымской войне и обороне Севастополя — событиях, вызвавших сердечное сочувствие Некрасова. Но хотя в поэме присутствуют и беглые зарисовки сражений, главная ее тема — завершение войны, наступление мира (именно такое значение имеет в первую очередь название произведения), возвращение домой русских солдат — они совершили героическое дело и теперь могут отдохнуть. К центральной эпической теме присоединяется лирическая — сам автор, лирический герой, возвращается в Россию из-за границы, из шума европейской жизни в русскую деревенскую тишину. Государственные события переживаются как частные, глубоко личные. Это позволяет Некрасову создать произведение национального масштаба, с подсветкой болезненно актуальной эпической темы лирическим началом, собственным искренним чувством.
Это обращение к общенациональной проблематике, пожалуй, впервые позволяет Некрасову выйти за пределы своей системы ценностей, показать иные ценности, не совпадающие с его собственными, не как предмет сатирического отрицания, но как объект сочувствия. Речь идет о христианских ценностях. В поэме «Тишина» в некрасовской поэзии впервые появляется образ храма как воплощения веры. Это, конечно, сельский храм, воплощающий религиозность народную, «низовую», простую:
Храм божий на горе мелькнул
И детски чистым чувством веры
Внезапно на душу пахнул.
Нет отрицанья, нет сомненья,
И шепчет голос неземной:
Лови минуту умиленья,
Войди с открытой головой!
Как ни тепло чужое море,
Как ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль!
Храм воздыханья, храм печали —
Убогий храм земли твоей:
Тяжеле стонов не слыхали
Ни римский Петр, ни Колизей!
Сюда народ, тобой любимый,
Своей тоски неодолимой
Святое бремя приносил —
И облегченный уходил!
Войди! Христос наложит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной…
Я внял… я детски умилился…
И долго я рыдал и бился
О плиты старые челом,
Чтобы простил, чтоб заступился,
Чтоб осенил меня крестом
Бог угнетенных, Бог скорбящих,
Бог поколений, предстоящих
Пред этим скудным алтарем!
Чувство умиления недаром названо «детским» — оно уже прожито и в некотором смысле «несерьезно», но одновременно и очень симпатично в своей чистоте и наивности. В этом случае к народу нельзя относиться всерьез, как к взрослому. Соответственно религиозность предстает способом народа-ребенка излить свои страдания, свои горести.
Тот Бог, к которому сам Некрасов готов прийти, — специфический Бог угнетенных, скорбящих, воплощение скорби и страданий и надежды на избавление от них. Приобщаясь к этому народному Христу, лирический герой «Тишины» приобщается в первую очередь к страдающему народу. И всё-таки нигде так близко, как здесь, Некрасов не подходил к христианству как минимум в духе Достоевского: сама ассоциация подлинной веры с детством и народом очень близка, например, к концепции, развернутой в «Преступлении и наказании». Это даже вызвало у Герцена подозрение в ренегатстве («магдалинстве», по его словечку) или резком изменении позиции. Однако внимательному читателю видно, что этот мотив в «Тишине» не превращается, как у Достоевского, в концепцию спасения, а остается аффектом, душевным порывом, одним из способов переживания страданий. Поэма не останавливается на Христе как своем апофеозе. Центральный мотив — возвращение из «шума» в «тишину» — всё время обогащается, представая как возвращение с войны в мирную жизнь, с чужбины на родину, из места, где убивают, в места, где врачуют. В результате Некрасову удается ввести в поэму не только героическое и патриотическое содержание, но и политическое через противопоставление тишины как покоя и отдыха и тишины как сна. Тишина, охватившая Русь, — это не застой, в который снова готова погрузиться Россия, но время для того, чтобы оправиться от шока, вглядеться в открывшуюся «правду», для размышления над тем, что с ней произошло и куда двигаться дальше. Россия в «тишине» думает думу и набирается сил для движения вперед (легко читалось «для реформ»).
Сам поэт в это время как будто, наоборот, отдыхает от России. Но российская жизнь по-прежнему занимает его. До него доходят новости о политических событиях на родине: коронации, амнистии, создании секретного комитета «по устройству быта помещичьих крестьян», освобождении из крепости революционера Михаила Бакунина и т. д. Некрасов продолжает активно участвовать в издании журнала, получает новости от Чернышевского и Панаева, дает им инструкции, в письмах просит друзей писать для «Современника» и т. д. До него доходят известия об успехе его книги, доходят и сообщения о буре, поднятой перепечаткой Чернышевским в «Современнике» нескольких стихотворений из сборника.
Опрометчивый поступок Чернышевского вызвал запрет на несколько лет переиздания «Стихотворений Н. Некрасова», сгустил тучи над журналом, вызвал гнев испуганных литераторов (Боткина, Дружинина), сделал невозможными подробные критические отзывы о книге (так, по цензурным причинам не вышла в свет статья Дружинина). Некрасов выразил серьезное неудовольствие и даже негодование по поводу поступка Чернышевского, но после выражения последним понимания своей ошибки оказался склонен его «простить» за любовь к журналу. Он недвусмысленно встал на защиту Чернышевского. «…Я был, — писал он Толстому в марте — апреле 1857 года из Рима, — серьезно обижен тем несомненным фактом, что все мои литературные друзья в деле о моей книге приняли сторону сильного, обвиняя меня в мальчишестве. Ах, любезный друг! Не мальчишество на этом свете только лежание на пуховике, набитом ассигнациями, накраденными собственной или отцовской рукой». Это обвинение «литературных друзей» было ему даже приятно, поскольку доказывало его собственную «молодость», и он как будто признал себя отчасти «сообщником» Чернышевского.
Кое с кем из «литературных друзей» Некрасов виделся за границей — в Риме у него некоторое время жил Фет, в Париже он встречался с Тургеневым и Толстым. В Париж по вызову друзей к нему приезжал Боткин, уговаривать лечить горло, состояние которого внезапно ухудшилось.
Некоторые новости, однако, до Некрасова не доходили. Он практически ничего не знал про ту кампанию, которую в начале 1857 года против него и Чернышевского затеял Дружинин, побуждая авторов и постоянных сотрудников «Современника» выступить согласованно против ненавистного парвеню, а также печататься в «Библиотеке для чтения», редактором которой он был, то есть нарушить «обязательное соглашение». При этом Дружинин то использовал запретные приемы, то проявлял необычайную слепоту. Так, 26 января 1857 года он писал Тургеневу: «Не возлагайте надежд на возвращение Некрасова, скажу вам более — это отсутствие полезно. Мы с вами, сидя в центре литературного] круга и зная хорошие стороны Некрасова], не могли бы представить себе, насколько он ненавидим всей юной и образованной частью писателей, тем кругом, на котором всё держится. Эти истории недоплаченных денег, невежливых приемов, затерянных рукописей, не совсем чистых счетов сделали и то, что в некотором отношении даже Андрей (Краевский. — М. М.) стоит его выше. Дай Бог, чтобы путешествие его освежило и заставило взглянуть на себя, при его огромном уме и еще свежей частичке сердца оно может статься». Неизвестно, на какую информацию опирается Дружинин и каких молодых писателей имеет в виду — или просто инсинуирует; в любом случае его аргументы крайне некорректны и утверждения противоречат множеству других — о Некрасове как о редакторе Божьей милостью, очень внимательном именно к молодым литераторам. Скорее всего, о столь враждебных выходках Некрасову не сообщали, и он был уверен, что созданный им баланс в журнале сохраняется, в то время как «обязательное соглашение» распадалось, фактически так и не начавшись.
