Скорее всего, Некрасов не обратил внимания на то, что в его отсутствие в журнале опубликовал небольшие критические статьи привлеченный Чернышевским начинающий литератор Николай Александрович Добролюбов: таких молодых рецензентов текущей беллетристики и научной продукции из числа студентов всегда много при журналах. Чернышевский же не сообщал ничего об экстраординарном впечатлении, произведенном на него этим молодым человеком, о том, какое будущее в журнале уже тогда видел для него.
ТРУДНЫЙ ВЫБОР
Некрасов возвратился в Петербург 28 июня 1857 года и, повидавшись с Иваном Панаевым и Вульфом (Ипполита Панаева в это время не было в городе), поселился вместе с Панаевыми на даче близ Петергофа. Вернувшись из яркой Италии в серую Россию, Некрасов всё-таки испытывал теплые чувства. «Серо, серо! глупо, дико, глухо — и почти безнадежно! И всё-таки я должен сознаться, что сердце у меня билось как-то особенно при виде «родных полей» и русского мужика», — написал он Тургеневу по приезде. В том же письме Некрасов отправил приятелю сложенные под этим впечатлением стихи, представляющие собой своего рода квинтэссенцию поэмы «Тишина», работу над которой он завершил в Петергофе:
В столицах шум — гремят витии,
Бичуя рабство, зло и ложь,
А там, во глубине России,
Что там? Бог знает… не поймешь!
Над всей равниной беспредельной
Стоит такая тишина,
Как будто впала в сон смертельный
Давно дремавшая страна.
Лишь ветер не дает покою
Вершинам придорожных ив,
И выгибаются дугою,
Целуясь с матерью-землею,
Колосья бесконечных нив…
Некрасов не упустил случая показать неприглядность действительности в «чернокнижном» стихотворении, отправленном Лонгинову:
Наконец из Кенигсберга
Я приблизился к стране,
Где не любят Гутенберга
И находят вкус в говне.
Выпил русского настою,
Услыхал «ебёна мать»,
И пошли передо мною
Рожи русские плясать.
Словом, впечатления Некрасова после долгого отсутствия на родине были противоречивыми. Возвращение принесло временную дезорганизацию в личную жизнь: идиллические отношения с Панаевой сменились скандалами и ссорами, в которых приятели Некрасова склонны были обвинять его «подругу». Кроме того, произошла размолвка с ближайшим приятелем — Тургеневым, причиной которой стали необдуманные слова Некрасова в письмах Герцену. Впрочем, и тот и другой конфликты удалось быстро уладить: Тургенев принял объяснения Некрасова, отношения с Панаевой вернулись в спокойное состояние «после любви», достигнутое во время пребывания за границей.
В любом случае Россия была единственно возможной средой существования Некрасова — только здесь у него были интересы и «дела». И сразу по приезде Некрасов погрузился в российскую литературную жизнь, от которой, несмотря на постоянный контакт с Чернышевским, всё-таки несколько отвык.
Эта жизнь представлялась ему идущей по тому направлению, которое он сам отстаивал и которое считал на данный момент единственно верным, и это его радовало. «Вся литература и публика за нею (сколько мог я заметить по Вульфу и Панаеву) круто повернула в сторону затрагивания общ[ественных] вопросов и т[ому] под[обного]. На Панаеве это можно видеть очень ясно — в каждом его суждении так и видишь, под каким ветром эта голова стояла целый год», — сообщал Некрасов о своих впечатлениях в длинном и подробном письме Тургеневу, остававшемуся за границей.
Одновременно, по его мнению, это движение сталкивается с традиционными препятствиями. Благоволение правительства к литературе не вызывает у Некрасова доверия: «Но, собственно, всё то же идет в отношении цензуры и даже начало несколько поворачивать вспять. Уже задерживаются статьи — за мрачное впечатление и т. п., то есть произвол личности опять входит в свои права». Сам поворот литературы к общественной проблематике принимает мелочные формы: «В литературе движение самое слабое. Все новооткрытые таланты, о которых доходили до тебя слухи, — сущий пуф. Эти Водовозовы и проч, едва умеют писать по-русски. Гений эпохи — Щедрин — туповатый, грубый и страшно зазнавшийся господин. Публика в нем видит нечто повыше Гоголя! Противно раскрывать журналы — всё доносы на квартальных да на исправников, — однообразно и бездарно! В «Русск[ом] вест[нике]», впрочем, появилась большая повесть Печерского «Старые годы» — тоже таланта немного, но интерес сильный и смелость небывалая».
Выразил Некрасов недовольство и тем, как велся журнал в его отсутствие: «Чернышевский малый дельный и полезный, но крайне односторонний, — что-то вроде если не ненависти, то презрения питает он к легкой литературе и успел в течение года наложить на журнал печать однообразия и односторонности. Бездна выходит книг, книжонок, новых журналов, спекулирующих на публику, — обо всём этом не говорится в журнале ни слова! Не думаю, чтоб это было хорошо. Ведь публика едва ли много поумнела со времен Бел[инского], который умел ее учить и вразумлять по поводу пустой брошюры. И много таких упущений, об-мертвивших журнал». Это суждение Некрасова оказалось ошибочным. Его представление, что журнал живет прежде всего легкой литературой и беллетристикой, что публика требует в первую очередь ее, скоро было опровергнуто ходом жизни: именно Чернышевский курсом на «серьезность» отвечал потребностям нового читателя. Подписка на «Современник» увеличивалась, отказ от «легкости» привлек новых читателей.
Завершив поэму «Тишина», Некрасов в августе приезжает в Петербург и поселяется на Литейном проспекте в доме, принадлежавшем Краевскому. После европейской идиллии и экзотики начинается российская рутина. Некрасов «спит и играет», ездит на охоту, встречается с приятелями. Тургенев по-прежнему находится за границей, зато в октябре происходит, наконец, сближение с Толстым, который часто в это время бывает на Литейном. Не вмешиваясь в деятельность Чернышевского по части критики и библиографии, Некрасов принимает на себя беллетристический отдел. Продолжая верить, что без качественной беллетристики журнал не может существовать, он старается сохранить конструкцию «Современника»: посылает «циркулярное письмо» участникам «обязательного соглашения», пишет им личные послания, упрекая за бездеятельность, прося дать что-нибудь в журнал. И хотя дело выглядит всё более безнадежным и даже бесполезным, Некрасову еще удается в анонсе об издании «Современника» в 1858 году заявить, что «обязательное соглашение» остается в силе.
Если с журналом дела обстояли более или менее благополучно, то еще один издательский проект Некрасова, возникший почти сразу после его возвращения в Россию, закончился обидной и болезненной неудачей, еще раз показавшей ему, что прошлое не исчезло, не поглощено настоящим и ничто не забыто. Появившаяся возможность печатно упоминать о Белинском привела Некрасова к мысли издать коллективный сборник в пользу вдовы и дочери великого критика. Он сделал Марии Васильевне соответствующее предложение и неожиданно получил отказ: «…прошу Вас не беспокоить себя никакими хлопотами ради дочери Белинского, которая, пока я жива, имеет необходимое», — тем более унизительный, что сам Некрасов был уверен в ее согласии и еще до получения от нее ответа начал обсуждать замысел с Тургеневым и другими литераторами. Отказ вдовы Белинского от явно выгодного для нее предприятия был сделан под влиянием «москвичей», опекавших ее все годы после смерти мужа. Некрасов считал, что те внушили Марии Васильевне недоверие к его финансовой чистоплотности (сыграли свою роль истории с Белинским и с изданием «Стихотворений» 1856 года), и предложил установить независимый «контроль» над всеми делами по изданию, проча на роль контролеров Тургенева и Анненкова, однако изменения ее позиции не добился. Возможно, дело здесь было не столько в недоверии, сколько в нежелании «москвичей», чтобы Некрасов ассоциировался с Белинским, своеобразной мести ему, стремлении отнять у Некрасова право на память о великом критике, право упоминаться рядом с человеком, которого он когда-то, по их твердому убеждению, ограбил. (В 1860 году Мария Васильевна приняла стипендию от только что созданного Литературного фонда. Очевидно, в деньгах она нуждалась, но получить их из рук Некрасова или при его посредничестве не пожелала.)
