Можно предположить, что, соглашаясь с Чернышевским в том, что манифест чудовищно несправедлив, Некрасов не сходился с ним в отношении перспектив, открывающихся благодаря крестьянской реформе. Так, в мае 1861 года в самом последнем письме Тургеневу, от которого он никак не мог «отлепиться душой», Некрасов замечал: «У нас теперь время любопытное — но самое дело и вся судьба его впереди». Стихотворение «Свобода», написанное в том же году, звучит очень оптимистично:
Родина-мать! по равнинам твоим
Я не езжал еще с чувством таким!
Вижу дитя на руках у родимой,
Сердце волнуется думой любимой:
В добрую пору дитя родилось,
Милостив Бог! не узнаешь ты слёз!
С детства никем не запуган, свободен,
Выберешь дело, к которому годен;
Хочешь — останешься век мужиком,
Сможешь — под небо взовьешься орлом!
В этих фантазиях много ошибок:
Ум человеческий тонок и гибок,
Знаю, на место сетей крепостных
Люди придумали много иных,
Так!., но распутать их легче народу.
Муза! с надеждой приветствуй свободу!
Поэт понимал, что сам манифест решил далеко не все проблемы и впереди долгий путь, на котором народ обретет свое счастье, но первый шаг на этом пути всё-таки сделан. Некрасов не мог легко отказаться и от сложившихся у него в предыдущие годы представлений, что правительство ведет работу в том же направлении, что и лучшие люди, либеральная общественность. Поэтому он не разделял уверенности Чернышевского и Добролюбова в том, что революция или восстание являются единственно возможным способом преобразования России, установления справедливого строя, близкого к идеалам Белинского. (Сама по себе мысль о революции и даже о революционном терроре как средстве достижения всеобщего счастья не должна была ужасать ученика позднего Белинского, любившего человечество «по-маратовски» и считавшего, что гильотина — очень хорошая вещь. «Я всё думал, что понимаю революцию, — вздор — только начинаю понимать. Лучшего люди ничего не сделают», — писал «неистовый Виссарион» Боткину.)
Тем не менее Некрасов не испытал в это время такой же ярости и гнева, как его все остальные члены его редакции. Он считал, что возможна и другая деятельность. В этом году Некрасов создал в Абакульцеве школу для крестьянских детей, после отсрочки начал издавать народные «красные книжки», стал членом комитета Литературного фонда, принял участие в создании знаменитого Шахматного клуба, в апреле 1861 года выступил на вечере в пользу бедных студентов в зале Санкт-Петербургского университета. Некрасов готов был действовать совсем в другом роде, чем его молодые товарищи.
Ощущение участия в общественной жизни страны усилилось после долгожданного разрешения на публикацию второго издания «Стихотворений», которое вскоре вышло в двух томах (в его основе было издание 1856 года, дополненное произведениями, написанными позднее, в том числе поэмами). По позднейшему утверждению Некрасова, важную роль тут сыграл его партнер по картам, член Комитета по делам книгопечатания граф Александр Владимирович Адлерберг. Второе издание, хотя и не имело сенсационного успеха первого, продавалось, по свидетельству современников, очень хорошо, подтверждая статус Некрасова как первого современного поэта, у которого теперь даже на горизонте не было конкурентов — ни одна поэтическая книга в это время не имела сравнимого успеха.
Этим воодушевленным отношением Некрасова к происходящему обусловлен творческий подъем. В начале июня поэт отправился охотиться в Грешнево. По дороге он побывал в Москве, где встретился с Островским и сделал знаменитые фотографии в ателье Тулинова. В родовое имение он прибыл около 20 июня. Сохранилось колоритное описание таких визитов поэта в родные места, сделанное его сестрой. Оно имеет обобщающий характер, но по некоторым деталям можно предположить, что Анна Алексеевна вспоминает именно это лето:
«Если брат извещал о дне приезда, отец высылал в Ярославль тарантас, чаще же брат нанимал вольных лошадей или просто телегу в одну лошадь.
Задолго до приезда брата в доме поднималась суматоха.
Домоправительница Аграфена Федоровна с утра звенела ключами, вытаскивала из сундуков разные ненужные вещи — «может, понадобится», чистила мелом серебро, перестанавливала мебель, вообще выказывала большое усердие. Охотничьи собаки получали свободный доступ в комнаты, забирались под шумок на запрещенный диван и только вскидывали глазами, когда домоправительница торопливо проходила мимо них. Отец принимал самое деятельное участие в снаряжении разных охотничьих принадлежностей; несколько дворовых мальчишек сносили в столовую ружья, пороховницы, патронташи и проч. Всё это раскидывалось на большом обеденном столе; выдвигался ящик с отвертками всех величин, и начиналась разборка ружей по частям. Отец был весел, шутил с мальчиками и только изредка направлял их действия легким трясением за волосы. При таких охотничьих приготовлениях к приезду брата присутствовал обыкновенно немолодой уже мужик, известный в окрестности охотник Ефим Орловский (из деревни Орлово), за которым посылался нарочный с наказом явиться немедленно: «Н[иколай] Алексеевич] ждет». Как теперь вижу всю эту картину: отец в красной фланелевой куртке (обыкновенный его костюм в деревне, даже летом) сидит за столом, вокруг него мальчики усердно чистят и смазывают прованским маслом разные части ружей. На конце стола графинчик водки и кусок черного хлеба. В дверях из прихожей в столовую стоит охотник Ефим Орловский с сыном Кузяхой, подростком, тоже охотником, который уже успел отстрелить себе палец. Время от времени отец, обращаясь к одному из мальчиков, говорит коротко: «Поднеси». Мальчик наливает рюмку водки и подносит Ефиму. Разговор, между прочим, идет в таком роде:
— Ну, так как же, — говорит отец, — в какие места полагаешь двинуться с Ник[олаем] Алексеевичем?
— А поначалу, Алексей Сергеевич, Ярмольцыно обкружим, а потом, известно, к нам на озеро: уток теперь у нас, так даже пестрит на воде!
— А сам много бил?
— Зачем бить, как можно: мы для Ник[олая] Алексеевича бережем. Да у меня и ружьишко-то не стреляет, совсем расстроилось. Вот хочу попросить у Ник[олая] Алексеевича].
Отец улыбается.
— Попросить можно. Ну, а Тихменева водил на озеро? (Тихменев помещик-сосед, тоже охотник.)
Ефим, переминаясь:
— Раз как-то приезжал, да ведь какой он охотник — садит зря, да в пустое место, ему бы только стрелять: не лучше моего Кузяхи».
По приезде Некрасов некоторое время не мог оторваться от привезенных с собой дел: прочел несколько присланных в редакцию рукописей, ответил на письма оставшегося в Петербурге Чернышевского.
«Поработав несколько дней, — продолжает рассказ А. А. Буткевич, — брат начинал собираться. Это значило: подавали к крыльцу простую телегу, которую брали для еды, людей, ружей и собак. Затем вечером или рано утром, на другой день брат отправлялся сам в легком экипаже с любимой собакой, редко с товарищем — товарища в охоте брать не любил. Он пропадал по несколько дней, иногда неделю и более. По рассказам происходило вот что: в разных пунктах охоты у него были уже знакомцы — мужики-охотники; он до каждого доезжал и охотился в его местности. Поезд, сперва из двух троек, доходил до пяти, брались почтовые лошади, ибо брат набирал своих провожатых [и] уже не отпускал их до известного пункта. По окончании утренней охоты выбиралось удобное место, брат со всей компанией завтракал, говорил сам мало или дремал. Затем компания, которая получала немало водки и сколько угодно мяса, была разговорчива — брат слушал или нет. Это его дело».
