КАПИТАЛИСТ
1864 год принес России новые перемены. В январе было объявлено начало земской, а в ноябре — судебной реформы. Они были менее интересны Некрасову, нежели отмена крепостного права, но сами по себе внушали сдержанный оптимизм, создавали ощущение, что правительство, несмотря на гонения на прессу и репрессии в отношении своих противников, всё-таки остается «реформаторским», не утратило желания улучшать жизнь страны. Ощущение продолжающегося общественного и политического «движения» всегда действовало на Некрасова благотворно.
В течение первой половины года в столицу постоянно доходили известия и слухи о зверствах карателей в Северо-Западном крае. Однако после подавления восстания Муравьев был практически отправлен в почетную отставку, влияние его «партии» на царя и правительство оказалось кратковременным.
Этот год ознаменовался новыми потерями. 19 января скончался Дружинин. Некрасов присутствовал на его похоронах и на поминках, устроенных Литературным фондом, окруженный бывшими приятелями и бывшими сотрудниками: Тургеневым, Анненковым, Боткиным, Никитенко. Поэт написал некролог, в котором искренне отдавал должное покойному, когда-то наполнявшему страницы «Современника» статьями и повестями «ни о чем», позволявшими журналу выживать в ожидании лучших времен: «…Начало и продолжение деятельности Дружинина как раз совпало с тем временем, когда министром народного просвещения (к ведомству которого тогда принадлежала литература) был князь П. А. Ширинский-Шихматов, председателем цензуры — переведенный из Казани граф М. Н. Мусин-Пушкин, а влиятельнейшими цензорами — А. И. Фрейганг и А. Л. Крылов, конечно, памятные деятелям той эпохи. Но Дружинин и тут нашелся. Он обладал, между прочим, удивительною силою воли и замечательным характером. Услыхав о затруднении к появлению в свет статьи, только что оконченной, он тотчас же принимался писать другую. Если и эту постигала та же участь, он, не разгибая спины, начинал и оканчивал третью. Кто помнит блеск, живость, занимательность тогдашних фельетонов Дружинина, которые во всей журналистике того времени одни только носили на себе печать жизни, тот согласится, что такой человек в данное время редакции журнала мог бы ломаться сколько душе его угодно. Дружинин был выше этого ломанья… Это был характер прямой и серьезный».
Случившаяся 25 сентября кончина Аполлона Григорьева тронула Некрасова, может быть, не меньше, чем смерть Дружинина. Они не были ни единомышленниками, ни приятелями, но поэт не мог не помнить, что Григорьев был едва ли не первым «серьезным» критиком, высоко оценившим его стихи, «признавшим» его поэзию и постоянно сердечно откликавшимся на его публикации.
Шестого февраля Чернышевский был приговорен к четырнадцати годам каторжных работ с последующим бессрочным поселением в Сибири. До утверждения приговора государем (впоследствии сократившим срок каторги до семи лет) Чернышевский оставался в Секретном доме Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Некрасов, как и сам узник, скорее всего, считал его приговоренным заранее. Тем не менее жестокость приговора наверняка поразила редактора «Современника». Некрасов не присутствовал на процедуре «гражданской казни» 19 мая, когда над стоявшим на эшафоте на коленях с табличкой «государственный преступник» Чернышевским сломали шпагу и многочисленные зрители провожали бывшего сотрудника «Современника» как мученика свободы, навсегда покидавшего политику, общественную жизнь и литературу, но навсегда остававшегося кумиром и идеалом молодежи.
Днем ранее Некрасов отправился в заграничную поездку с Селиной Лефрен, сестрой и братом Константином, которого окончательно взял под свою опеку. Поэт пробыл за границей с конца мая до начала июля, а по возвращении в Петербург почти сразу отправился в Карабиху, где жил до середины октября (потому и не был на похоронах Григорьева). Видимо, никаких целей, кроме отдыха, у него не было, и его заграничный вояж воспринимался недоброжелателями как путешествие праздного богача с любовницей и челядью. Боткин писал Тургеневу из Берлина: «Некрасов путешествует набобом с сестрой и любовницей-француженкой, которая ни слова не знает по-русски. Феоктистов заставал его за французскими диалогами и именно за учением наизусть глагола aimer
[31]». Герцен в ноябре сообщал Огареву из Парижа: «Некрасов был здесь несколько месяцев назад — он бросал деньги, как следует разбогатевшему сукину сыну; возит с собой француженку (Панаеву он, говорят, оставил), брата и пр.».
Некрасов, таким образом, выглядел разбогатевшим сукиным сыном, набобом. Между тем конторские книги «Современника», которые на протяжении семи лет педантично вел Ипполит Панаев, показывают, что именно в этом году журнал понес огромные убытки. Дело было в том, что долги журналу Добролюбова, Чернышевского, Панаева и самого Некрасова были наконец записаны в графу расхода. В результате образовался колоссальный дефицит: 19 643 рубля 37 копеек. В 1865 году дефицит увеличился до 23 307 рублей 43 копеек.
До этого журнал был на первый взгляд прибыльным предприятием (например, по конторским книгам в конце 1861 года капитал составил 17 618 рублей 13 копеек, в конце 1862-го остался прежним, в конце 1863 года составлял ту же сумму), однако внимательный анализ бухгалтерии легко обнаруживает, что прибыльность и стабильность были иллюзорными. При рассмотрении состава приходных и расходных статей «успешных» лет видно, что основными активами в это время (за исключением реальных денег, находящихся в кассе) являлись долги журналу, прежде всего долги его сотрудников. Их доля в активах «Современника» огромна. В 1860 году долги только ведущих сотрудников — Добролюбова (2005 рублей), Чернышевского (7098 рублей 4 копейки), Панаева (15 503 рубля 75 копеек) — составляли в совокупности 24 606 рублей 79 копеек. Сам Некрасов был должен журналу 15 338 рублей 94 копейки. Очевидно, что получить эти долги было маловероятно (не говоря уже о том, что долг самого Некрасова своему журналу является своего рода условностью). В руководствах по бухгалтерии обычно для таких долгов рекомендовали выделять особые счета. Ипполит Панаев этого не делал, и эти долги фигурировали в книгах как реальные суммы. При этом на самом журнале были долги, которые нельзя было не выплачивать: типографии и за бумагу, в общей сложности на 9306 рублей 97 копеек, а также по векселям на 6076 рублей 25 копеек. Таким образом, актив в значительной степени состоял из долгов с сомнительной перспективой возврата, пассив — практически полностью из долгов, платить которые было необходимо. Реальный бюджетный дефицит журнала равнялся 26 624 рублям 73 копейкам. Ситуация была даже хуже, чем в 1865 году.
Такое положение сохранилась и в следующем, выглядевшем особенно финансово успешным 1861 году. Опять актив включал заведомо невозвратные долги сотрудников: Добролюбов остался должен (несмотря на списанный огромный дивиденд) 2005 рублей 29 копеек, И. И. Панаев — 22 559 рублей 7 копеек, Чернышевский — 7098 рублей, Некрасов — те же 15 338 рублей 94 копейки; при этом долг типографии составлял 5089 рублей 61 копейку, за бумагу — 5543 рубля 48 копеек, а по векселям — 9590 рублей 72 копейки). То есть совокупный долг самым важным кредиторам увеличился почти на десять тысяч рублей, при этом долги сотрудников, ставшие уже не просто сомнительными, а безнадежными (за смертью двоих из них), выросли больше чем на четыре тысячи. Скрытый дефицит, таким образом, увеличился до 29 052 рублей 63 копеек. Подобная ситуация была и в два последующих относительно благополучных года. В это время в конторских книгах в актив писались не просто «плохие» долги, но долги уже покойных или находившихся в заключении сотрудников. Более того, эти долги продолжали накапливаться (Добролюбова — за счет его братьев, Чернышевского — за счет его супруги, Панаева — за счет его матери). Принятое в 1864 году Ипполитом Панаевым решение наконец-то переписать долги Добролюбова, Чернышевского и Панаева в пассив в качестве потерянных сумм только вывело наружу до тех пор скрытую убыточность предприятия. Списание долгов умершим или находящимся в заключении сотрудникам являлось не благотворительным актом, а естественным шагом, сделанным для выяснения подлинного финансового положения.
