Итак, журнал Некрасова был на протяжении всего того периода, который можно проследить благодаря конторским книгам Ипполита Панаева (с 1860 по 1865 год), убыточным, и получаемый доход никогда не покрывал реальные расходы. И это в годы, когда подписка была самой большой (около шести с половиной тысяч экземпляров)! Делали его убыточным не какие-то объективные причины или внешние обстоятельства (он вполне мог приносить стабильную прибыль даже в моменты, когда такие обстоятельства появлялись, как это было в 1862 и 1865 годах), а нерасчетливая финансовая политика самого владельца. Вместо того чтобы постепенно расплачиваться с долгами, он практиковал выдачу сомнительных с экономической точки зрения кредитов. Из кассы журнала постоянно выдавались деньги сотрудникам и авторам вперед, в счет будущих гонораров или просто так. Ни на одной статье расхода Некрасов не экономил — ни на бумаге, ни на типографии, ни на метранпаже и корректоре, не говоря уже об авторских гонорарах. Нельзя сказать, что он был безумно расточительным, но и расчетливым его тоже не назовешь.
То, что предприятие нерентабельно, не всегда означает, что его владелец человек бедный. Некрасов действительно брал из кассы журнала столько денег, сколько хотел, к тому же получал гонорары за свои произведения. Его долг собственному журналу можно в принципе считать той прибылью, которую Некрасов в результате от него получил. Но сумма, которая в таком случае получается, — 15 тысяч рублей, то есть примерно 2200 рублей в год — ничтожная и совершенно не соотносимая с его расходами; она никак не могла обеспечивать тот образ жизни, который он вел. Возможно, на первых порах журнал действительно «кормил» Некрасова, но очевидно, что в 1860-е годы он издавал «Современник» «для своего удовольствия», не рассчитывая на него как на источник больших доходов. Видимо, источник, позволявший в том числе делать солидные вклады в кассу журнала, был другой.
Легче всего предположить (не имея оснований утверждать что-то другое), что таким источником была карточная игра. В конце 1863 года и после окончательного расставания с Панаевой в 1864-м страсть Некрасова к картам приняла угрожающие размеры. Он и сам в немногочисленных письмах тех лет жаловался, что заигрался и что игра не дает ему возможности заниматься делами, он вынужден просить прощения за это и у Островского, и у своего приятеля Михаила Сергеевича Волконского, сына декабриста. Карты, а не журнал, его кормили и подпитывали его издательскую деятельность. Точнее, в какой-то момент (предположительно в конце 1850-х годов) карточные выигрыши позволили Некрасову перестать относиться к журналу как к источнику дохода, средству существования и продолжать издавать его исключительно «по страсти», для удовольствия, для реализации своих идеалов, рассматривать издательскую деятельность как общественную миссию, свидетельство респектабельности и положения в обществе.
В 1864 году проблемы у «Современника» были не только по финансовой части. Журнал вел в это время весьма бранчливую полемику и с такими враждебными изданиями, как «Русский вестник» и «Время», и с идейно близким «Русским словом». Эту полемику, получившую от Достоевского меткое название «раскол в нигилистах», начал в «Русском слове» Варфоломей Зайцев, в январе резко ответивший на замечания Салтыкова о романе «Что делать?», на что Салтыков не менее резко возразил. «Русское слово» ставило под сомнение, что под влиянием Салтыкова новая редакция «Современника» сохраняет приверженность взглядам Чернышевского и Добролюбова. После ухода из журнала Салтыкова полемику продолжил Антонович, всегда отличавшийся грубостью, оскорбительным тоном и мелкой придирчивостью. При его участии спор превратился в перебранку. Правда, публицисты «Русского слова» не смешивали Некрасова и его «консисторию». Писарев подчеркнуто высоко ценил некрасовскую поэзию, как будто перехватив в этом смысле пальму первенства у редакции «Современника» и оказавшись в этом смысле наследником Добролюбова и Чернышевского. В 1861 году в статье «Писемский, Тургенев и Гончаров» Писарев признавался: «Некрасова как поэта я уважаю за его горячее сочувствие к страданиям простого человека, за честное слово, которое он всегда готов замолвить за бедняка и угнетенного. Кто способен написать стихотворения «Филантроп»… «Еду ли ночью по улице темной»… — тот может быть уверен, что его знает и любит живая Россия».
Некрасов находился «над схваткой» и никоим образом не стремился в нее ввязаться. Видимо, разногласия между журналами не казались ему по-настоящему важными. Тем не менее эта довольно базарная распря людей, которых Некрасов хотел видеть рыцарями без страха и упрека, ссора, выставляющая их в комически-неприглядном свете перед публикой, уже перевоспитанной Катковым и Достоевским, должна была раздражать, поскольку вредила репутации его журнала. Однако он ничего не предпринял для прекращения полемики, которая тянулась до начала 1865 года.
Быстро возникли и распри внутри редакции. Изначально заложенный конфликт прорвался наружу, возможность для мирного сосуществования Антоновича и Салтыкова была быстро исчерпана. В ноябре Салтыков «официально» заявил, что просит больше не считать его частью редакции журнала, в котором он теперь намерен участвовать только в качестве автора. Некрасов, «принявший отставку» ценного сотрудника без возражений и уговоров, не столько был на стороне Антоновича и Пыпина, сколько подчинился естественному ходу событий. В любом случае уход Салтыкова был огромной потерей для «Современника». Но одновременно были и приобретения — в этом году в журнале начали печататься народные очерки Александра Ивановича Левитова, наиболее лиричного из новой плеяды беллетристов, а также знаменитый «этнографический очерк» Федора Михайловича Решетникова «Подлиповцы».
К сожалению, новые авторы были в личном плане столь же «ненадежными», как Николай Успенский и Помяловский. Решетников постоянно донимал Некрасова просьбами о деньгах, жалобами на трудное положение, а в дневнике записывал, как обижает его редактор «Современника», какой он бездушный эксплуататор: «Некрасов приехал барином и обошелся не очень ласково. <…> Он думал, что я хожу к нему просить денег. Когда я ему сказал, что я бы с августа месяца мог прочитать весь роман и переписать его, он сказал, что ему слушать меня некогда, а ему нужно читать писарский почерк. Некрасов в отношении ко мне сделался всё равно что директор департамента к помощнику столоначальника». Как Помяловский и Успенский, Левитов и Решетников были склонны к алкоголизму (последний в своем дневнике оставил художественное описание симптомов белой горячки) и только поверхностный взгляд мог в них увидеть будущее русской литературы. Впереди у них были быстрое оскудение таланта и ранняя смерть. Это чувствовалось с самого начала, и никаких иллюзий Некрасов на их счет не испытывал. Салтыков, конечно, был существенно более надежной опорой русской литературы. Его место в редакции «Современника» занял Ю. Г. Жуковский.
Стихов в 1864 году Некрасовым было написано немного. Два стихотворения посвящены становящейся для него традиционной теме возвращения из-за границы. Наиболее интересно «Начало поэмы». Само название стихотворения выглядит загадочно, поскольку никакую поэму Некрасов писать не предполагал. В этом стихотворении поэт продолжает эксперимент, начатый в «Морозе, Красном носе». Лирический герой — петербургский поэт, очевидно, картежник и человек из высшего общества, при этом любящий сельскую, народную Россию. Возвращаясь на родину, он, с одной стороны, видит ее красоту и погружается в тишину, с другой — не может перестать быть самим собой, поэтому снопы на поле вызывают у него ассоциации с грудами золота на зеленом сукне карточного стола, а на возу чудятся «барыня в широком кринолине» и «столичный франт со стеклышком в глазу». Это похоже не только на центральную идею «Мороза…», но и выглядит своеобразной само-пародией на поэму «Тишина», иронией над собственной наивной верой в то, что единение с народом может быть так легко достигнуто.