В этом году произошло крушение, хотя и не столь громкое и заметное, еще одного некрасовского «проекта» — Карабихи. Небольшое, но весьма фешенебельное имение Некрасов покупал для того, чтобы иметь место, где он чувствовал бы себя полным хозяином, принимал гостей, был окружен приятными ему людьми. При этом он одновременно не хотел заниматься хозяйством, а желал иметь что-то вроде дачи, куда можно приезжать на лето или ненадолго в другое время года на охоту, на отдых, поработать, отвлечься от петербургской клубной и журнальной жизни. Такие идиллические планы означали, однако, что хозяйство должен вести кто-то другой, поскольку речь шла всё-таки об имении, требующем поддержания в течение всего года, а не о даче в современном смысле слова. Некрасов решил, что на роль управляющего лучше всего подойдет его самый младший брат, которому он давно покровительствовал. Теперь Федор Алексеевич поселился в Карабихе на положении полууправляющего-полухозяина. Младший Некрасов оказался вполне на своем месте: быстро отремонтировал большой дом и восточный флигель, привел в порядок другие обветшавшие строения, наладил работу винокуренного завода. Таким образом, он был полезен старшему брату, которого никак не стесняло его присутствие во время приездов в Карабиху в 1863 и 1864 годах. Однако в 1865-м всё изменилось. 18 февраля у Федора Алексеевича, прошлой весной женившегося на Софье Ивановне Миллер, родился первенец Алексей (рождение его было радостно встречено Некрасовым в шумной компании. «Пьем и тебе советуем пить!» — писали веселые собутыльники счастливому отцу). При всей радости, которую вызвало появление на свет племянника, оно означало, что соседями Некрасова в Карабихе становится уже целая семья. И Некрасов перестал чувствовать себя в собственном имении как дома: теперь он был вынужден спрашивать мнение брата и его жены о гостях, которых хотел бы позвать (например, отказывается от намерения привезти с собой сестру Лизу, незаконную дочь их отца, присутствие которой могло оскорбить чувства Софьи Ивановны). В последующие годы Некрасов приезжал в Карабиху почти каждое лето, но уже в качестве «дорогого гостя», чьи привычки и вкусы свято блюдутся, но который не чувствует себя абсолютным хозяином. Те планы, которые он возлагал на это место, оказались утопией. В 1867 году он продал Карабиху брату с большой рассрочкой, становясь в имении гостем уже не только фактически, но и формально.
В творчестве перипетии года наиболее прямо отразились в сатирическом цикле «Песни о свободном слове», имеющем нечастый у Некрасова «герметичный» характер литературы о литературе. Цикл построен как своеобразный хор голосов, обсуждающих новые условия жизни прессы, в котором звучат мнения Наборщиков, Рассыльного, Поэта, Литераторов, Фельетонной букашки и Публики. Резюме содержится в стихотворении «Осторожность», метко характеризующем развивающийся у издателей страх перед любой сомнительной темой, а своеобразным эпилогом становится печально-юмористический текст «Пропала книга!» о сожжении по распоряжению суда книжки начинающего литератора Суворина «Всякие». Цикл, написанный в то время, когда автору было не до смеха, полон необычного для Некрасова комизма:
В Ледовитом океане
Лодка утлая плывет,
Молодой, пригожей Тане
Парень песенку поет:
«Мы пришли на остров дикой,
Где ни церкви, ни попов,
Зимовать в нужде великой
Здесь привычен зверолов;
Так с тобой, моей голубкой,
Неужли нам розно спать?
Буду я песцовой шубкой,
Буду лаской согревать!»
Хорошо поет, собака,
Убедительно поет!
Но ведь это против брака, —
Не нажить бы нам хлопот?
Оправдаться есть возможность,
Да не спросят — вот беда!
Осторожность! осторожность!
Осторожность, господа!..
Некрасов возобновляет работу над поэмой «О погоде». В этот год им создаются заключительные главы, также построенные как фельетон о петербургских новостях, при этом, с одной стороны, они более приближены к действительным новостям, с другой — более лиричны. В частности, именно в этих главах появляется необычайно поэтический портрет парадного Петербурга, по изящности формулировок в чем-то не уступающий пушкинским описаниям:
…Каждый шаг,
Каждый звук так отчетливо слышен,
Всё свежо, всё эффектно: зимой,
Словно весь посеребренный, пышен
Петербург самобытной красой!
По каналам, что летом зловонны,
Блещет лед, ожидая коньков,
Серебром отливают колонны,
Орнаменты ворот и мостов;
В серебре лошадиные гривы,
Шапки, бороды, брови людей,
И, как бабочек крылья, красивы
Ореолы вокруг фонарей!
Злоба дня всецело захватила Некрасова, но и из нее поэт стремился извлечь проникновенную лирику. Апофеозом его сатиры стал «Балет», написанный в том же году, объединивший две злободневные темы: одну — из жизни образованного общества (разорение дворянства), другую — из народной жизни (рекрутчина). Это попытка Некрасова создать «синтетическую», составную картину российской жизни, где равное внимание уделяется и высшему обществу, и крестьянству: одни ищут, где бы занять денег или взять напрокат драгоценности, которые можно надеть на блестящее представление в театре; другие теряют кормильцев, отправляемых в армию на пятнадцатилетнюю муку. Образ балетного представления, на котором присутствует разоряющаяся знать, является символом ложного, фальшивого искусства, заслоняющего от власть имущих настоящие проблемы русского народа, проблемы страны. Апофеозом этой фальши становится воспроизведение в балете народного танца, пробуждающее у зрителей «патриотические» чувства:
Но явилась в рубахе крестьянской
Петипа — и театр застонал!
Вообще мы наклонны к искусству,
Мы его поощряем, но там,
Где есть пища народному чувству,
Торжество настоящее нам;
Неужели молчать славянину,
Неужели жалеть кулака,
Как Бернарди затянет «Лучину»,
Как пойдет Петипа трепака?..
Высшие классы отделены от народа, от крестьянства своего рода стеной, тем более непроницаемой, что на ней как будто нарисованы ложные подобия мужика, удобные для созерцания правящими классами, создаваемые артистами балета (как «кучерский» армячок, в который одет Ваня в «Железной дороге»). Подлинное искусство воплощает некрасовская Муза, которая не отворачивается от народного горя, не заменяет настоящих мужиков фальшивыми подделками под «народность».
РЕНЕГАТ
Начало 1866 года редакция «Современника» встретила в двойственном положении. С одной стороны, над журналом по-прежнему нависали два предостережения, с другой — Валуевым, видимо, были даны какие-то устные обещания, и Некрасов согласился (не исключено, что даже сам предложил) приносить новые книжки журнала на предварительный просмотр и согласование. Это сказалось прежде всего на оперативности, с которой выходили книжки «Современника». Сдвоенный номер 11/12 за 1865 год с сообщением о втором предостережении вышел только 17 января 1866-го. Первый номер 1866 года попал к подписчикам в конце февраля, второй — 1 марта, третий — 23 марта. Всё-таки была надежда, что «Современник», как писал Некрасов Островскому в конце января, «в наступившем году авось не умрет». При этом уровень журнала оставался высоким: там печатались Елисеев, Жуковский, Антонович, Решетников; подающий надежды молодой публицист Эрнест Карлович Ватсон писал про политику, фольклорист и этнограф Павел Иванович Якушкин (двоюродный брат декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина и прототип Павлуши Веретенникова из поэмы «Кому на Руси жить хорошо») публиковал свои наблюдения над народной жизнью. Как обычно, прибыло пополнение: в февральском и мартовском номерах новый беллетристический талант Глеб Иванович Успенский поместил «Нравы Растеряевой улицы». Скромный «Петербургский листок» писал 6 марта: ««Современник» единственный журнал, который читается с любовью и вниманием».
