— Плакать не надо. Вот вам пропуск на лекцию. Приходите с папой. После читки мы его укротим и помиримся с ним. Я же пока пойду, меня ждут там.
Я взяла пропуск, но ревела, ревела без конца и на лекцию не пошла. На другой день Владимир Владимирович еще оставался в Киеве, но я не нашла способа выйти из дому и так и не видала его больше в том году».
Строгости домашнего воспитания были такие, что на следующий год — это ей уже восемнадцать — при очередном визите Маяковского в Киев, 26 января 1926 года, ей приходится напрямую шантажировать родную тетку. Маяковский прислал письмо — нарочито детским почерком, чтобы никто в семье ничего не заподозрил, — с приглашением в отель «Континенталь». Дальше процитируем собственноручные воспоминания Наташи (уже Рябовой), потому что писала она хорошо, весело, и можно понять, что он в ней находил:
«Что делать, кем написано письмо, как выйти из дому, как войти в громадный (мне он казался громадным тогда), ярко освещенный отель? Решение нужно было принимать быстро, до прихода отца. Выйдя в столовую я подошла к одной из теток (их всегда у нас в доме было великое множество) и ласково стала уговаривать ее пойти погулять со мной.
Когда мы вышли и, болтая, незаметно дошли до гостиницы, я приняла решительный вид и сказала:
— Сейчас я получила записку, подписанную поэтом Маяковским; я думаю, записка написана не им, мне известен его почерк. Ты пойдешь вот в эту гостиницу, отдашь ему записку и скажешь, что я жду его на углу Николаевской и Крещатика.
Увидев протестующий и растерянный вид тетки, я быстро добавила:
— Иначе я брошусь под первую же машину!
Тетка пошла в отель. Сверх ожидания она очень быстро вышла обратно, но уже сопровождаемая Владимиром Владимировичем. Они шли так быстро, что не заметили меня в тени афишной тумбы, и мне пришлось чуть не бегом, а было очень скользко, догонять их уже на Крещатике. Когда я добралась до них, уже остановившихся, тетка, растерянно озираясь, говорила:
— Не знаю, не знаю, где она, была со мной!
— Растаяла? Быть не может — мороз! — улыбался Владимир Владимирович, уже видя меня.
— Иди домой! Скажи что хочешь! Но не смей говорить, где я! — погрозила я тете.
Мы остались одни.
— Кто писал записку? — замирая, спросила я.
— Я, конечно! Почерк детский для строгого родителя, — улыбался Владимир Владимирович.
— Кроме почерка, записка безграмотна, отсутствуют знаки препинания.
— Уверяю вас, записку писал Маяковский. А кого это вы посылали ко мне?
— Тетку.
— Красивая была женщина!
Оба засмеялись. В это время мы уже дошли до угла Институтской и Ольгинской. Маяковский остановился. Указывая мне на видневшийся из-за забора и деревьев дом, сказал:
— Видите балкончик, на нем я в 14-м году с генеральшей целовался!
Я ничего не ответила. Мое провинциальное воспитание не позволяло мне вести разговоры на подобные темы, а кроме того, я очень боялась и стеснялась Владимира Владимировича.
(В четырнадцатом году, с 28 по 31 января, он действительно был в Киеве, дважды выступал — с аншлагами и непременной последующей руганью в газетах: «У «футуристов» лица самых обыкновенных вырожденцев, с придавленными головами и мутными взглядами — такие лица можно видеть в суде на неинтересных делах о третьей краже», — писала «Киевская мысль». Что же это была за генеральша, не испугавшаяся вырожденца? Каменский молчит, других источников нет.)
Сказала, что родители отказываются меня пустить на лекцию, не знаю, как быть. <…>
— Скажите, что идете на «Нибелунгов», картина длинная. Помолчав:
— Там крокодил плачет.
— Какой крокодил?
— Плачет дракон, которого кто-то там убивает.
— Зигфрид.
— Может, Зигфрид, очень жалко.
— Кого?
— Крокодила.
Посмотрела на Маяковского исподлобья.
— Вы нарочно говорите, что не знаете, кто убивает дракона, — это ведь и не из кино можно узнать, это германский эпос — Кольцо Нибелунгов.
— Да, а вы из Вагнера знаете?
— Нет, мы в школе проходили, и папа рассказывал, — ответила я уже со смехом.
— Натинька, вы образованнейшая женщина, какую мне довелось видеть!
Становилось холодно. Маяковский предложил пойти в цирк греться. Я очень люблю цирк. В фойе, где с арены слышна была тихая музыка, сопровождающая обыкновенно какой-нибудь трудный номер, я почувствовала себя настолько смелой, что сказала:
— Мне хорошо с вами, Владимир Владимирович!
Маяковский посмотрел на меня внимательно. Ответил шуткой, но почему-то серьезным голосом:
— Знаки препинания ничего, я стихи пишу хорошие!»
Видно из всех этих реплик, однако, что говорить с девушками ему не о чем, — да и девушка, верно, «не для того, чтоб с нею говорить». После цирка отправились в отель: Наташа боялась, что если откажется — Маяковский сочтет ее мещанкой и дурой. Никакого штурма и натиска, однако, не последовало: он стал ей читать Есенина.
— Вы вообще Есенина любите?
— Я Маяковского люблю, а не Есенина. И мне пора домой.
— Не отпущу, пока не полюбите Есенина.
Стал читать «Черного человека», потом «Песнь о собаке», после которой Наташа расплакалась.
— Видите! А говорите — не любите.
Отпустил домой. Весь следующий день они гуляли вместе. Маяковский похвастался маленьким пистолетом «Баярд» и кастетом.
— Зачем вам столько оружия?
— Чтобы вас не отняли.
Вечером следующего дня, 28 января, зал Домкомпроса трещит по швам: молодежь кричит: «Нэпманов пускаете, а у нас нет денег на билеты! Нам, значит, не надо знать Маяковского?» Маяковский требует пустить всех. Читает американский цикл. Аудитория в таком восторге, что почти все стихи приходится бисировать. После вечера Наташа отпросилась у отца — якобы на день рождения к подруге.
«Извозчик был старик, видимо, строгих правил, потому что, когда мы отъехали и я сдавленным голосом сказала ему:
— На Подол ехать не надо, поезжайте в «Континенталь», — обернулся ко мне и с возмущением стал меня отчитывать:
— Так-то, барышня, папашу обманывать! Это за каким же делом вам в гостиницу надо?
В комнату к Владимиру Владимировичу я ввалилась с такой физиономией, что Маяковский сразу рассвирепел:
— Кто? Папа? Мальчишки? Что случилось?!
Рассказ об извозчике подействовал на него странно.
— Я думал, вы смелая, большая девушка, а вы крохотка совсем, — говорил он явно разочарованно. Увидев, что я совсем растерялась и расстроилась, заслужив еще и его неодобрение, Владимир Владимирович стал говорить мне приятные вещи, стараясь утешить. По его словам, я была и красавицей, и умницей, и платье у меня было замечательное, и «копытца» (туфли) хорошие, и вообще я была лучшей из всех девушек. «И девушку Дороти, лучшую в городе, он провожает домой». Я спросила, чьи это стихи. Сказав, что начинает разочаровываться в моей «образованности», Маяковский очень хвалил Веру Инбер. Помню его слова:
