Пастернак вот-вот уедет в Россию. В конце первой декады марта ее новое многодневное письмо ему — со стихами.
Приложение. Стихи к Вам
1. Гора («Не надо ее окликать…») 7 нов<ого> февраля 1923 г.
2. «Нет, правды не оспаривай!..» 8 нов<ого> февраля
3. Эмигрант («Здесь, меж вами: домами, деньгами, дымами…») 9 нов<ого> февраля
4. «Выше! Выше! Лови — летчицу!..» 10 нов<ого> февраля
5. «Из недр — и на ветвь… рысями!..» 11 нов<ого> февраля
6. Колыбельная («Как по синей по степи…») 13 но-в<ого> февраля
7. Богиня Иштар (Луны и Войны. / Ее, по словам Персов, чтили Скифы.) 14 нов<ого> февраля
8. Лютня («Лютня! Безумица! Каждый раз…») 14 февраля
9. Азраил
I «От руки моей не взыграл…»
II (последнее) «Оперением зим…» 17 нов<ого> февраля 1923 г.
Экземпляр вышедшей книги «Ремесло» 9 марта 1923 года надписан: «Моему заочному другу — заоблачному брату — Борису Пастернаку». В конце марта МЦ пишет Пастернаку: «Я терпелива, и свидания буду ждать, как смерти». Ее письмо Гулю от 11 марта целиком посвящено отъезду Пастернака: «Еще ничего не знаю о П<астернаке> и многое хотела бы знать. (МЕЖДУ НАМИ!) Наша переписка — ins Blaue
[89], я всегда боюсь чужого быта, он меня большей частью огорчает. Я бы хотела знать, какая у Пастернака жена («это — быт?!» Дай Бог, чтобы бытие!), что он в Берлине делал, зачем и почему уезжает, с кем дружил и т. д. Чтб знаете — сообщите».
Разражается бытовой скандал, подробности коего изложены в письме Людмиле Чириковой и достойны воспроизведения:
Прага, 27/30-го нов<ого> апреля, 1923 г.
А мы судимся. Да, дитя мое, самым мрачным образом. Хозяева подали жалобу, староста пришел и наорал (предлог: сырые стены и немытый пол) и вот завтра в ближайшем городке — явка. Мы всю зиму прожили в этой гнилой дыре, где несмотря на ежедневную топку со стен потоки струились и по углам грибы росли, — и вот теперь, когда пришло лето, когда везде — рай, — «Испортили комнату, — убирайтесь на улицу». С<ережа> предстоящим судом изведен, издерган, я вообще устала от земной жизни. Руки опускаются, когда подумаешь, сколько еще предстоит вымытых и невымытых полов, вскипевших и невскипевших молóк, хозяек, кастрюлек и пр.
Денег у меня никогда не будет, мне нужно мно-о-го: откупиться от всей людской низости: чтобы на меня не смел взглянуть прохожий, чтобы никогда, нигде не смел крикнуть кондуктор, чтобы мне никогда не стоять в передней, никогда и т. д.
На это не заработаешь.
…..
Ах, как мне было хорошо в Б<ерлине>, как я там себя чувствовала человеком и как я здесь хуже последней собаки: у нее, пока лает, есть право на конуру. У меня ничего нет, кроме ненависти всех хозяев жизни; за то, что я не как они. Но это шире крохотного вопроса комнаты, это пахнет жизнью и судьбой. Это нищий — пред имущими, нищий — перед неимущими (двойная ненависть), один перед всеми и один против всех. Это душа и туши, душа и мещанство. Это мировые силы столкнулись лишний раз!
Не умею жить на свете!
30-го нов<ого > апреля 1923 г.
Продолжаю письмо уже в Мокропсах. <…> Знаете, чем кончился суд? С<ережа> поехал с другим студентом (переводчиком), хозяин (обвинитель) студента принял за адвоката, испугался и шепотом попросил судью — попросить «пана Сергия» почаще мыть пол в комнате… а то — «блэхи» (блохи)!!! Судья пожал плечами. «Адвокат», учтя положение, заявил, что полы чисты как снег. Судья махнул рукой. Этим и кончилось. Первым в Мокропсы вернулся хозяин: в трауре, в цилиндре, — вроде гробовщика. Мрачно и молча поплелся к себе, переоделся и тут же огромной щеткой стал мыть одно учреждение (как раз под моим окном) — в сиденье которого потом, неизвестно почему, вбил два кола. (М<ожет> б<ыть>, он считал нас за упырей? Помните, осиновый кол!) Этим и кончилось.
(Цель обвинения была, ввиду сезона, выселить нас и взять вместо 220 кр<он> — 350, а то больше!)
Все наши принимали самое горячее участие в нашем суде и судьбе: и советовали, и направляли, Е<вгений> Н<иколаевич> написал мне письмо к некому Чапеку (переводчику)
[90], — было очень трогательно.
Вся деревня на нашей стороне, а это больше, чем Париж, когда живешь в деревне! <…>
Нынче еду в Прагу на Штейнера (Вы кажется о нем слышали: вождь всей антропософии, Ася Белого была его любимейшей ученицей.) Хочу если не услышать, то узреть. По более юным снимкам у него лицо Бодлера, т. е. Дьявола.
У нас дожди, реки, потоки. Весна тянется третий месяц, нудная. Пишу и этим дышу. Но очень хочется вон; прочь, — только не знаю: из Мокропсов или с этого света?
Рудольф Штейнер 30 апреля 1923 года читал в Праге лекцию «Что хотел Гетеанум и чем должна быть антропософия?». МЦ побывала на его лекции, был между ними какой-то короткий разговор, в котором ей больше всего — жутко — понравилось его прощальное «Auf Wiedersehen!
[91]».
Сильнейшее впечатление на МЦ и Сергея произвела публикация Макса Волошина в «Новой русской книге» (1923. № 2): цикл «Усобица» и приложенный к стихам «Список ученых и литераторов, находящихся в Крыму и нуждающихся в помощи». Сергею удалось образовать группу, которая ежемесячно будет отчислять деньги в пользу нуждающихся и через него направлять Максу.
Десятого мая Сергей пишет из деревни Горние Мокропсы в Феодосию Максу и Пра, не зная о том, что 8 января 1923 года Пра умерла. Сергей готовится к докторскому экзамену. «Буду dr. философии нечайно. Это даст мне здесь средства к существованию». Каждый день он встает в шесть утра, уезжает в Прагу и возвращается поздно вечером.
Аля с каждым днем все более и более опрощается. Как снег от западного солнца растаяла ее необыкновенность. <…>
Родная моя Пра. <…> Дорогая моя старушка! Глажу твою седую, лохматую, измученную голову. Думаю о тебе с сыновней любовью, с сыновней преданностью и с сыновней благодарностью за последние мои Коктебели. <…> Но если здесь не встретимся — знай, что ты мой постоянный спутник, вечный и неотлучный.
МЦ пишет на обороте его письма:
Пока только скромная приписка: завтра (11-го нов<ого> мая — год, как мы с Алей выехали из России, а 1-го августа — год, как мы в Праге. Живем за городом, в деревне, в избушке, быт более или менее российский, — но не им живешь! Сережа очень мало изменился, — только тверже, обветреннее. Встретились мы с ним, как если бы расстались вчера. Живя ие-временем, времени не боишься. Время — нее счет: вот все мое отношение к времени! <…> Аля растет, пустеет и простеет. Ей 10 И лет, ростом мне выше плеча. Целует тебя и Пра.
