Напишите мне про Гиппиус: сколько ей лет, как себя держит, приятный ли голос (не как у змеи?! Глаза наверное змеиные!) — бывает ли иногда добра? И про Мережковского.
Посылаю Вам «Поэму заставы», если не подойдет — пришлю другие стихи. Спасибо за безупречную корректуру: с Вами я всегда спокойна! <…>
<Приписка на полях:>
Мне очень стыдно, что я так долго не благодарила Вас за щедрый гонорар.
На сей счет МЦ признается: «Вот точная картина моего земного быта. Определить ее «острой нуждой» руку на сердце положа — не могу (особенно после Москвы 19-го года!). Я бы сказала: хронический недохват». Она сетует на отсутствие у нее импресарио, «лично заинтересованного, посему деятельного, который бы продавал, «сдавал… и не слишком предавал меня! Здесь много литераторов и все они живут лучше меня: знакомятся, связываются, сплачиваются, подкапываются, — какое милое змеиное гнездо!..».
Вдали от ее гор и лесов шумит жизнь иная и малопостижимая. В мае и июне в Праге прошли заседания и митинги протеста по поводу преследования в Москве патриарха Тихона и гонений верующих. В пражском Союзе писателей и журналистов собралось заседание — МЦ приехала на него. Это был чисто внешний поступок, внутренне она испытывала нечто иное: «Ненавижу общественность: сколько лжи вокруг всякой правды! Сколько людских страстей и вожделений! Сколько раздраженной слюны! Всячески уклоняюсь от лицезрения моих ближних в подобных состояниях, но не показываться на глаза — быть зарытой заживо. Люди прощают всё, кроме уединения». Цетлинское издание ей показалось окном возможностей, однако журнал «Окно» просуществует всего год. Во втором номере будет напечатано стихотворение МЦ «Рассвет на рельсах», в третьем — «Деревья» («Кто-то едет — к смертной победе…») и «Листья ли с древа рушатся…».
В эпистолярном смысле эта пора была весной Романа Гуля, плавно перетекшей в лето и осень Александра Бахраха. Кто таков? Молодой критик, моложе МЦ на десять лет. Очно они покамест не виделись. Знакомство чисто текстовое. Ее книга «Ремесло» — его отзыв на нее «Поэзия ритмов» в берлинской газете «Дни» (1923. 8 апреля):
Сначала точно буйный, стремительный, разнузданный вихрь ритмических колебаний. Точно ветер, неожиданно ворвавшийся в комнату. Освежающий и волнующий своей неожиданностью. Стихийный и в своей стихийности беспорядочный; не знающий ни границ, ни пределов. Надо иметь время, чтобы привыкнуть, чтобы как-нибудь освоиться, чтобы иметь возможность разобраться в отдельных абстрактных звучаниях; в нестройной системе смочь найти свой особенный глубоко скрытый смысл, в форме — осязать идею, почувствовать нанизанную эмоциональную суть. В «Ремесле» пафос неосознанного сочетается с известной шероховатостью и недоделанностью всякого не-механического творения, творения подлинно и глубоко органического — пролившегося на страницы себя; «я» доходящего до исступленных вещаний Сивиллы, до выкриков, до боли, до истерики.
Читаешь книгу и удерживаешься, чтобы оставаться спокойным, чтобы не начинать двигаться, не обратиться в бешеную пляску, в буйную пляску необозримых степных раздолий.
А при этом «Ремесло» для немногих. «Большинство», читательская масса будет в затруднении. Для «большинства» может даже встать вопрос: стихи ли это? То, где главное, наисущественное кроется в знаках препинания, в тех или иных расстановках пауз; то, что может строиться на одних ударных слогах — стихи ли или надоевшие кунстштюки? Для примера:
Конь — хром,
Меч — ржав.
Кто — сей?
Вождь толп,
и т. д. <…>
Прочесть без точнейшего соблюдения авторской воли, и прахом распадется заманчивость всей постройки. Эгоизм автора сможет быть больше терпения читателя.
Но ясно одно — в «Ремесле» (какое это, кстати, «ремесло»?) Цветаева на перевале. То, что было до этого — «Разлука», «Версты», «Стихи к Блоку» — шло к этому. В «Ремесле» предел былых устремлений. Так дальше нет пути. Дальнейшее шествование этим путем — шествование к пропасти, в бездну; в сторону от поэзии к чистой музыке. Для поэзии, так дальше конец. Отсюда, т. е. от «Ремесла», должен начаться тихий, планирующий спуск, поворот — надо найти скрытую в многосложности тонкого поэтического дарования тропинку и начать спускаться от разряженной атмосферы вершин в более нормальную обстановку, где ровнее сможет стать дыхание. «Ремесло» — зенит. Отсель раскаленность должна охладиться. Буйность ритмов — утихать. Хаос обресть твердые формы. Перевал перейден. <…>
На што мне облака и степи
И вся подсолнечная ширь.
Я раб, свои взлюбивший цепи,
Благословляющий Сибирь.
…..
Свою застеночную шахту
За всю свободу не продам…
<…>
В этой шахте поэта, поэта, на время забывшего о родстве физическом или литературном и осознающего лишь единое, коренное родство с Россией-ро-диной — больше свободы, чем во всем космическом пространстве. Здесь ширь. Безграничный простор, порождающий пафос безмерности и внемерности. Тут захлебывание и запутывание в лабиринте, созданном отсутствием всяких преград и стен. <…>
Срывается последний вскрик, последняя вспышка посмертной боли, последний, недоконченный, застывший вопль, падающий в пространство и уносимый в просторы бесконечности. После этого потерянность тела, равнодушие, Со-ратник снова становится только поэтом. «Над разбитым Игорем плачет Див». Песни продолжают литься, но нет уже прежней убедительности. Соловьиное пение заменяется напевностью, и жизнь настойчиво вступает в свои права, вопреки желанию поэта неизменно претворяющая «дважды два» в тоскливое четыре.
К лету вышла ее книжка «Психея» — в «Издательстве З. И. Гржебина» (как и книги Белого, Пастернака, Ремизова, Ходасевича). 15 июля МЦ надписывает этот сборник Волконскому: «Дорогому Сергею Михайловичу — тот час реки, когда она еще не противилась берегам. МЦ. Прага, 15-го июля 1923 г.». Эту же книгу в июне читал Бахрах.
МЦ завязывает переписку с Бахрахом.
Мокропсы, 9-го нов<ого> июня 1923 г. (20 апреля) Милый г<осподин> Бахрах,
Вот письмо, написанное мною после Вашего отзыва (месяца два назад?) — непосредственно в тетрадку. Сгоряча написанное, с холоду непосланное, — да вот и дата: 20-ое апреля!
Я не знаю, принято ли отвечать на критику, иначе как колкостями — и в печати.
Но поэты не только не подчиняются обрядам — они творят их! Позвольте же мне нынче, в этом письме, утвердить обряд благодарности: критику — поэта. <…>
Я не люблю критики, не люблю критиков. Они в лучшем случае производят на меня впечатление неудавшихся и посему озлобленных поэтов. (И как часто они пишут омерзительные стихи!) Но хвала их мне еще неприемлемей их хулы: почти всегда мимо и не за то. <…>
(Добрососедская статья некоего Мочульского напр<имер>, в парижском «Звене» <…> Если попадется — прочтите, посмейтесь и пожалейте!)
