Начинаю письмо со скромного требования: Р<од-зевич>, мне нужно — чудо. Я сейчас совершенно разбита и Вам предстоят чудовищные трудности. — Не боюсь! — Нет, бойтесь! <…> Дитя родное, приди Вы ко мне в другой час (?) Вы бы застали меня другой, но сейчас я после огромного поражения, не смейтесь, дело не в Икс и не Игреке, дело во мне. <…>
Милый друг, сейчас идут самые ужасные дни моей жизни, и Вам нужно переродиться, чтобы меня внутренне не утерять. Я разорвана пополам. Меня нет. Есть трещина, только ее и слышу. Моя вина (<пропуск одного слова> совести во мне!) началась с секунды его боли, пока он не знал — я НЕ была виновата. (Право на свою душу и ее отдельную жизнь.)
Все эти дни я неустанно боролась в себе за Вас, я Вас у совести — отстояла, дальнейшее — дело Вашей СИЛЫ. Это моя единственная надежда. Вся моя надежда на Вас, я сейчас выбыла из строя, во мне живого места нет, только боль. Тйк не живут, я и не живу.
МЦ пишет Бахраху:
<4 сентября 1923 г. >
Это письмо похоже на последнее. Завтра 5-ое, последний срок. Не напишите — Вам не нужно, значит не нужно и мне. <…> Не скажу Вам даже, что навсегда прощаюсь с Вами, это решит жизнь. Не отнимаю у Вас права когда-нибудь, в какой-то там час, окликнуть меня, но не даю Вам права окликать меня зря. <…> Когда-нибудь пришлю Вам стихи: Ваше да вернется к Вам, ничего не присваиваю и ничего не стыжусь: это — уже очищенное, можете их всем читать.
Седьмого сентября МЦ и Сергей отвезли Алю в гимназию — в Моравскую Тшебову. 8 сентября — письмо МЦ Родзевичу из Тшебовы, с припиской Эфрона: «— Радуюсь Вашему блестяще сданному экзамену (в чем и не сомневался). Дружеский привет! С. Э.» В письме МЦ просит Родзевича получить за нее деньги («иждивение»), чтобы передать ей при встрече: «О дне и часе отъезда извещу, может быть Вы меня встретите?»
Пребывание в Тшебове ей нравится. Расставание с Алей делает ее моложе, десятилетний опыт трудного материнства снят, она начинает свою жизнь, без ответственности за другого. Они с Сергеем сняли комнату в крестьянском домике, за стеной — в кухне — одна из хозяек говорит гостям: «Die junge Frau ist Dichterin — und schreiben thut sie, wie Perlen aufreihen!»
[96] Городок старинный и жители вежливые, сплошные поклоны и приседания. Здесь даже ее прическа нравится: «Kleidet Sie so schon»
[97]. Ей подарили платье, синее в цветочках, и пообещали новую сумку, вроде средневекового мешочка, как на старых картинках у молодых женщин на поясе.
Двенадцатого сентября МЦ шлет Родзевичу цикл из двух стихотворений — «Овраг»:
1
Дно — оврага.
Ночь — корягой
Шарящая. Встряски хвой.
Клятв — не надо.
Ляг — и лягу.
Ты бродягой
Стал со мной.
2
Никогда не узнаешь, что жгу, что трачу
(Сердец перебой)
На груди твоей нежной, пустой, горячей,
Гордец дорогой.
…….
Друг, совсем нет времени Вам писать, а сказать надо — так много! («Успеете!» — Нет, не успею, потому что потом будет другое. Часы неба и часы души не повторяются.)
Прочтите эти стихи всем существом, как никогда стихов не читали. Вот Вам случай, дружочек, понять за раз и не-случайность слов в стихах, и тяжесть слов «на ветер», и великую разницу сути и отражения, и просто меня, мою живую душу, и очень многое еще.
Будьте внимательны! Заклинаю Вас. Ведь это тончайшее отражение часа, которого Вы участник, — ежели не творец! Это тот самый час — таким, как он навек остался во мне!
…..
Думаю о Вас неустанно. Вернусь в понедельник, 17-го, с поездом, выходящим в 10 ч. и приходящим в Прагу в 4 ч.40 мин. (Тот же вокзал.)
Никому не пишу о своем приезде.
Если можете — встретьте меня.
12-го сентября 1923 г.
МЦ.
На следующий день МЦ опять пишет Родзевичу, по-прежнему называя его «Радзевич» («…я веду Вас — от Радзивиллов!
[98]»). Дату, 13-е число, она обозначает так:
Моравская Тшебова, 12 bis
[99] сентября 1923 г. Дорогой Радзевич.
Это — деловое письмо.
Буду в Праге в понедельник, 17-го, в 4 ч<аса>дня с чем-то (не минус что-то!) на Массариковом вокзале, и была бы рада, если бы Вы, оторвавшись от Ваших обычных заседаний и лицемерий, оказались на том же вокзале и в тот же час. <…>… не скрою, что мне еще раз хочется испытать степень Вашего… нну… благоволения ко мне.<…>
…..
С делами кончено.
…..
Радзевич, у меня новая сумка, — рраз, новая зажигалка — два, новое платье — три (будете в ужасе, в нем приеду), новая душа в теле — четыре, но тут точка, ибо задумываюсь: не новое ли тело — в душе? У нас с Сергеем Михайловичем Волконским одна страсть: перевертывать слова и правды, — мир — навыворот, это и есть революционный темперамент.
…..
Это — приобретения. А потери следующие: моя чудная палка, Радзевич, моя чудная палка: плохая, кривая, мокропсинская, преданная, купленная за три копейки у покойника (русского консула), мой верный сподвижник и вожатый, жезл поэта, собака слепца, — словом моя палка потеряна в лесу, за грибами, и я в отчаянии и никогда не заведу другой.
(Страшит меня немножко и символика: палка — опора, потеря опоры, по ночам просыпаюсь и думаю.)
Вам смешно, потому что Вы не понимаете реликвий (особенно — уродливых!), Вы не понимаете, что вещь создается нашим чувством к ней, а не чувства — вещью. Каждая вещь в свой час должна просиять, это тот час, когда на нее глядят настоящие глаза. Впрочем, это уже перерастает палку.
Но о палке я тоскую и — главное! — в отчаянии, что не хочу другой. Придется мне, из чистой преданности, всю эту зиму тонуть в грязи. Вспомните наши холмы и овраги!
А грибы, из-за которых она потеряна, я ненавижу, смотреть не хочу.
…..
А может, это Бог хочет сделать меня женщиной? Ведь палка — мужественность («Сам обойдусь!»). Палку может заменить и рука. Не верю в руку.
