Это время, когда родится журнал «Версты», не случайно: журнал — тезка ее одноименной книги. Его задумали и создали, став соредакторами, — Петр Сувчинский, Дмитрий Святополк-Мирский и Сергей Эфрон. Издание априори евразийское по духу и смыслу. Сувчинский уже возглавлял — с 1922 года — издательство «Евразия». Он и МЦ познакомились в Берлине, в редакции «Геликона». С его женой, Верой Александровной, дочерью военного министра Временного правительства А. И. Гучкова, МЦ познакомится в то же время и несколько писем напишет и ей, журналистке и переводчице, когда надо было напомнить о чем-нибудь Сувчинскому.
«Поэма Горы» будет напечатана в первом номере «Верст», который выйдет в конце июня — начале июля 1926-го. Выход журнала задержит забастовка типографских служащих. В этом же номере — вещи Алексея Ремизова: «Воистину» (памяти Розанова) из книги «Николай Чудотворец» и «Россия». В начале июля Сергей Эфрон пишет Сувчинскому: «Не пресловутая наша пропаганда евразийства, а пропаганда евразийцами советского дела». Так он понимает задачу издания.
В этот номер она хочет поспеть еще и с совсем другим материалом. Ей хотелось в зверинец, смотреть британского льва, но львиную часть лондонского времени она посвятила… Мандельштаму. В апреле прошлого года вышла книга Осипа Мандельштама «Шум времени» (Ленинград: Издательство «Время», 1925), вызвав литературный шум, на родине — неодобрительный, за рубежом — приветственный по преимуществу. В Лондоне Святополк-Мирский, апологет книги, познакомит МЦ с ней. Не исключено, что она уже ознакомилась с похвальными отзывами Ю. Айхенвальда или В. Вейдле. МЦ взъярится. Сувчинскому и Шаховскому отправит огненные инвективы: «сижу и рву в клоки подлую книгу», — одновременно пиша о ней соответственный отзыв. В чем же дело?
Книга открылась на «Бармы закона» (глава «Шума времени». — И. Ф.) и взгляд, притянутый заглавной буквой, упал на слова: полковник Цыгальский.
Полковник Цыгальский? Я знаю полковника Цыгальского. Ничего не встает. Но я знаю полковника Цыгальского. Первому взгляду откликнулся первый слух. «Полковник Цыгальский нянчил сестру, слабоумную и плачущую, и больного орла, жалкого, слепого, с перебитыми лапами, — орла добровольческой армии. В одном углу его жилища как бы незримо копошился под шипение примуса эмблематический орел, в другом, кутаясь в шинель или в пуховый платок, жалась сестра, похожая на сумасшедшую гадалку»…
Пока, не веря глазам, читаю, вот что со дна, глубочайшего, нежели черноморское, подает память:
Полковник Цыгальский — доброволец, поэт, друг Макса Волошина и самого Мандельштама. В 19 г. был в Крыму, у него была больная жена и двое чудесных мальчиков. Нуждался. Помогал. Я его никогда не видела, но когда мне в 1921 г. вернувшийся после разгрома Крыма вручил книжечку стихов «Ковчег», я из всех стихов остановилась на стихах некоего Цыгальского, конец которых до сих пор помню наизусть. Вот он.
Я вижу Русь, изгнавшую бесов,
Увенчанную бармами закона,
Мне все равно — с царем — или без трона,
Но без меча над чашами весов.
Последние две строки я всегда приводила и привожу как формулу идеи Добровольчества. И как поэтическую формулу. <…>
У Вас, Осип Мандельштам, ничего, кроме собственного неутолимого аппетита, заставляющего Вас пожирать последние крохи Цыгальского, и очередного стихотворения — в 8 строк, которое Вы пишете три месяца. Пойдите и продайте и не проешьте деньги на шоколад: они нужны больной женщине («с глазами коровы») и голодным детям, которых Вы по легкомыслию своему обронили на дороге своего повествования. (Два кадетика, 12 и 13 л<ет>, чуть ли не в тифу, имен не знаю.)
Почему голоса, примуса, сестры, непроданных сапог и дурного табаку (стыдился) — а не просто Вас, большого поэта Осипа Мандельштама, которому он, неизвестный поэт и скромный полковник Цыгальский читает стихи?
Помнится, Вы, уже известный тогда поэт, в 1916 г. после нелестного отзыва о Вас Брюсова — плакали. Дайте же постесняться неизвестному полковнику Цыгальскому. <…>
Это книга презреннейшей из людских особей — эстета, вся до мозга кости (NB! Мозг есть, кости нет) гниль, вся подтасовка, без сердцевины, без сердца, без крови, — только глаза, только нюх, только слух, — да и то предвзятые, с поправкой на 1925 год.
«Шум времени» — подарок Мандельштама властям, как многие стихи «Камня» (книга Мандельштама. — И. Ф.) — дань. <…>
Шум времени Мандельштама — оглядка, ослышка труса. Правильность фактов и подтасовка чувств. С таким попутчиком Советскую власть не поздравляю. Он так же предаст ее, как Керенского ради Ленина, в свой срок, в свой час, а именно: в секунду ее падения.
Для любителей словесной живописи книга Мандельштама, если не клад, так вклад. <…>
Было бы низостью умалчивать о том, что Мандельштам-поэт (обратно прозаику, то есть человеку) за годы Революции остался чист. Что спасло?
Божественность глагола. Любящего читателя отослала бы к «Tristia» (книга Мандельштама. — И. Ф.), к постепенности превращения слабого человека и никакого гражданина из певца старого мира — в глашатаи нового. Большим поэтом (чары!) он пребыл.
Мой ответ Осипу Мандельштаму — мой вопрос всем и каждому: как может большой поэт быть маленьким человеком? Ответа не знаю.
Мой ответ Осипу Мандельштаму — сей вопрос ему.
Март 1926
Да, это — ответ. Но подспудно он вызван, может быть, не столько «Шумом времени», сколько мандельштамовской оплеухой в статье «Литературная Москва» — «богородичное рукоделие Марины Цветаевой» (Россия. 1922. № 2). Попытка ревности. А его словесная живопись — в ее копилку. Она сделает много прозы с учетом и мандельштамовского опыта в этом жанре.
МЦ знать не знает, как воспринята его книга на родине. Мандельштама честили ровно за то, в чем она уличала его. Книгу не приняли в Государственном издательстве, которое ее заказало ему, и она вышла в маленьком, угасающем издательстве Георгия Блока, двоюродного брата Блока Александра.
«Мой ответ» МЦ предполагает напечатать в «Воле России». Друзья хором отговаривают ее от публикации. Сергей Эфрон — член редколлегии «Воли России» — тоже. Она вняла. В конечном — или первичном — счете она разделяет мнение Айхенвальда, высказанное им в редакции:
Можно было бы, вослед самому О. Мандельштаму, признать, что сущность вспоминаемой им жизни слагается из Петербурга и еврейства, и к тому же слагается так, что Петербург — это «гранитный рай его стройных прогулок», а его родное еврейство — это «хаос иудейский», можно было бы это признать, если бы вообще сущность жизни и книги Мандельштама не сводилась к самодовлеющей словесности. Последняя шум времени претворяет в строгие колоннады и кариатиды полнозвучных и важных и неожиданных слов. Надо всем надменно торжествует невский гранит стилистики. Есть срывы и у нее, есть порою неприятная и темная изощренность мысли и выражения; но все это отступает перед каким-то, я сказал бы, империализмом слога с его умной и величественной красотой (Руль [Берлин]. 1925, 9 декабря).
