Рассказ Чехова «В море» (1883) написан от лица матроса, излагающего эпизод из морского быта: матросня в свободное от вахты время подглядывает через просверленные в стенке «каюты для новобрачных» отверстия за пассажирами («Мы пьем много водки, мы развратничаем, потому что не знаем, кому и для чего нужна в море добродетель»). Рассказчик и его отец (они ходят на одном судне), «старый, горбатый матрос, с лицом, похожим на печеное яблоко», выиграли жеребьевку на подглядывание. Жертвы — молодой пастор и его новоиспеченная жена, юная красивая англичанка. Но оказалось, что вуайерское надругательство над супружеским ложем — только цветочки. Право первой ночи купил у пастора банкир, высокий, полный старик-англичанин…
— Выйдем отсюда! Ты не должен это видеть! Ты еще мальчик, — говорит сыну старый морской волк. «Он едва стоял на ногах, — повествует сын. — Я вынес его по крутой, извилистой лестнице наверх, где уже шел настоящий дождь».
Так или иначе, в поэме о лейтенанте Шмидте Пастернак снял посвящение МЦ.
Дмитрий Шаховской, ныне молодой монах, с уходом в Подворье рассылает друзьям свою стихотворную книжку «Предметы» (1926), в продажу она не поступила. МЦ отмечает заключительное стихотворение, и впрямь сильное, «Надпись на могильном камне»:
По камням, по счастью и по звездам
Направлял он путь к морям далеким.
Кораблей предчувствуя движенье,
Говорил он о великом ветре.
И никто не мог ему поверить,
Что хотел он в жизни только Славы —
Отлететь на каменные звезды,
Полюбить блаженства первый камень.
Она зовет Шаховского погостить в Сен-Жиль. «Жить будете у нас, в комнате Сергея Яковлевича вторая кровать». Ожидаются и Святополк-Мирский, и Сувчинский с Верой Александровной («пусть везет пестрый купальный костюм, здесь всё мужские и траурные»).
Что есть одиночество? По Рильке — условие достижения полноты бытия. Башня на горе. Цветаева это понимает совершенно. Но земного, обычного одиночества — не выносит. Завидна ее энергия в организации многолюдья вокруг себя. Обостряются отношения со стариками-хозяевами. Истые вандейцы-традиционалисты не принимают вольных ухваток и привычек, относя все это, по-видимому, к национальным свойствам этих русских.
Рильке прислал новую книгу — свои французские стихи «Vergers»
[137]. МЦ откликается 6 июля: «у Гёте где-то сказано, что на чужом языке нельзя создать ничего значительного, — я же всегда считала, что это не верно. <…> Я не русский поэт и всегда недоумеваю, когда меня им считают и называют». Французский пример Рильке оказался очень плодотворным для ее будущих трудов на ниве самопереводов и переводов вообще.
Тем не менее слой проблем увеличивается, и отдых не в отдых, поскольку отдыха нет. И хотя хлопоты друзей о ее чешской стипендии увенчались полупобедой (ей оставили 500 крон ежемесячно на два месяца), в середине июля МЦ почувствовала общую усталость, в том числе нежелание письменного общения с Пастернаком. Она уже больше думает о том, что на тот случай, если ей вернут тысячу крон в месяц, ей придется возвратиться в Чехию, хотелось бы — в Прагу. 20 июля 1926-го она пишет Тесковой:
Прагу я люблю самым нежным образом, но, по чести, так мало от нее взяла — и не по своей вине. В Праге везде — музыка! Ни разу не была в концерте. Хотелось бы познакомиться с чехами, особенно с женщинами, все это было бы возможно в Праге, невозможно за городом. Я буду жить одна с детьми, как я могу на целый день уехать в Прагу, оставляя Мура одного с Алей. Аля — большая, но девочка. Мур промочит ноги, Мур упадет со стула и т. д. Заместительницы у меня нет, я ни разу не выеду в Прагу. <…>
Я уже здесь не живу, оставшиеся полтора месяца пролетят, я не могу жить тем, что заведомо кончится. Моя Вандея уже кончилась. Вижу уже вечер укладки, утро отъезда. Передышка в Париже — рачьте дале!
[138] (Безумно люблю этот крик кондукторов, жестокий и творческий, как сама жизнь. Это она кричит — кондукторами!)
Рачьте далее — но куда? У меня сейчас в Чехии ничего твердого нет, в устройстве я совершенно беспомощна. Вильсонов вокзал — куда? Боюсь, что просто сяду с Алей и Муром под фонарь — ждать судьбы (дождусь полицейского).
С Пастернаком у МЦ произошла, можно сказать, поэма конца. Не навсегда, а вот сейчас, на этом этапе. У него непросто в семье, с женой и сыном. С обеих сторон под конец были сказаны самые ясные слова в их переписке, его слова: «Я не могу писать тебе и ты мне не пиши».
В Москве разыгрался эпизод попытки чтения Пастернаком «Поэмы Конца» на квартире Бриков, в отсутствие Лили Юрьевны и Маяковского, пребывавших в Крыму. Присутствовавшие — штаб журнала «ЛЕФ»
[139] — проигнорировали его порыв, и он бросил читку на второй странице. Он отдал эту поэму и «Крысолова» Николаю Асееву с люфтом в месяц, но Асеев позвонил наутро: гениально и ни с чем не сравнимо. Асеев изумительно прочел «Крысолова» там, где Пастернак провалился с «Поэмой Конца», — у Бриков, на Таганке. Поэму разбирали до четырех утра. Юный Семен Кирсанов «пальцы изъязвил чернилами», переписывая ее. Асеев читал и «Крысолова» на разные голоса. Асеев сказал: «Как она там может жить?» и прибавил: «Среди Ходасевичей». Заговорили о публикации «Поэмы Конца» в «ЛЕФе», твердо предполагая, что продукт МЦ понравится Маяковскому, шефу «ЛЕФа», но Пастернак в этом был не уверен. Не произошло.
Маяковский по фактуре — рост, широкий шаг, палка в руке, посадка головы — внешне походит на Петра Великого, а в Грузии, например, этих обоих великанов считают грузинами. Мифы бессмертны. Марки на конвертах с корреспонденцией Пастернака украшены изображением Медного всадника и выпущены к столетию восстания декабристов. Это ей не столь и далеко, напротив — близко, но в новом отечестве свои праздники, и МЦ туда не хочется.
Она в смятении. Однако 2 августа говорит гордо: «Слушай и запомни: в твоей стране, Райнер, я одна представляю Россию». В это время Рильке уже переехал на курорт Рагац. Здоровье его всё хуже, но рядом — старинные друзья Мария и Александр Тур унд Таксис, владельцы замка Дуино, прославленного элегиями Рильке. МЦ не понимает серьезности происходящего с Рильке и 14 августа рассуждает в письме к нему о том, что она не может делить Пастернака, ее брата, с его женой, поскольку ее сестрой быть не может, и кроме того выражает уверенность в том, что зимой она и Рильке встретятся, где-нибудь во французской Савойе. «Или осенью, Райнер. Или весной. Скажи: да, чтоб с этого дня была и у меня радость — я могла бы куда-то всматриваться (оглядываться?)». Он отвечает 19 августа: «Да, да и еще раз да, Марина, всему, что ты хочешь и что ты есть; и вместе они слагаются в большое ДА, сказанное самой жизни… но в нем заключены также и все десять тысяч непредсказуемых Нет».
