В первый раз (не обижайся — я к театру совсем равнодушен) был во франц<узском> театре, на «лучшей постановке» сезона. Называется вещь Майя
[161]. Черт знает что. Как спектакль — нечто похожее на 1-ую Студию Худ<ожественного> театра времен до-революционных (Майя идет тоже в Студии Театра Елисейских Полей). Сама вещь — розовая вода с претензией на философию. С трудом досидел до конца, хотя актеры старались, что называется, во всю. <…>
Видела ли перед отъездом Макса? Каков он? Боюсь, что сейчас он должен казаться жалким. У него нет зацепок ни за сегодняшний день, ни за завтрашний. Последние стихи его — ужасны. Но в Коктебель мне все-таки хочется. В Россию въеду через Коктебель.
Думала ли МЦ въехать в Россию? В Париже тошно, но… Евразийство — не тот клей, что слепил бы супружескую пару в нечто единое, как положено по библейской заповеди. Внутреннее состояние Марины — после России. Она отправила Пастернаку рукопись готовящейся книги «После России». 19 июня 1927-го он сообщил ей о том, что ее сестра Ася списалась с Горьким и тот зовет ее к себе, пообещав исхлопотать необходимые документы и оплатить все расходы. Поэмы МЦ ходят в списках по Москве. «Но с какой верой смотрю я на будущее! Как люблю и знаю твою книгу», — замечает Пастернак (10 июля). 15 июля она пишет ему:
Мой родной, ты наверное переоцениваешь мою книгу стихов. Только и цены в н<ей>, что тос<ка>. Даю ее как последнюю лирическую, знаю, что последнюю. Без грусти. То, что можешь — не должно делать. Вот и все. Там я все могу. Лирика (смеюсь, — точно поэмы не лирика! Но условимся, что лирика — отдельные стихи) служила мне верой и правдой, спасая меня, вывозя меня, топя меня и заводя каждый час по-своему, по-мóему.
Он уже пишет «Спекторского» — роман в стихах, объясняя эту работу необходимостью «зарабатывать из недели в неделю». Через десять дней, получив от него информацию о том, что Мирский прислал ему напечатанную в журнале «Mercury» свою статью «The Present State of Russian Letters»
[162], где «много верного сказано о тебе и мне», МЦ ответила:
Статьи Мирского не читала; не только не прислал, но не упомянул, из чего ничего не вывожу, п<отому> ч<то> о нем вот уже год как не думаю — никогда, все, что я тебе скажу о нем, неубедительно, п<отому> ч<то> познается общением. <…>
<…>…его приятель (Сувчинский. — И. Ф.), тоже дефективный, но (с уклоном в сторону сердца) душевно-сердечно, тогда как Мирский душевно-душевно, просто (о Мирском) ничего: ни дерева, ни лица, ни — непосредственно, не через литературу не чувствует и от этого страдает. А тот (третий редактор Верст) все чувствует, ничего не хочет чувствовать и от этого не страдает.
Третий редактор — С. Я. Эфрон, автор единственной в собственном журнале статьи — «Социальная база русской литературы».
Борис, я соскучилась [по русской природе], по лопухам, которых здесь нет, по не-плющóвому лесу, по себе в той тоске. Если бы можно было родиться заново, я бы родилась 100 лет назад — в Воронежской глушайшей губернии — чтобы ты был мой сосед по имению. Чудачек было немало и тогда — как и чудаков. Сошла бы. Сошли бы.
Перенеся двухдневную разлуку,
К нам едет гость вдоль нивы золотой,
Целует бабушке в гостиной руку
И губы мне — на лестнице крутой
[163].
У меня была бы собака (квартира, даже птиц, даже цветов на окнах нельзя!) <над строкой: пункт контракта> своя лошадь, розовые платья, нянька, наперсницы… Помещичий дом 150 лет назад ведь точь-в-точь — дворец Царя Тезея. Только там и быть Кормилицам и Федрам. А Ипполит — стрелок!..
Лето проходит сухо, бесцветно. Но 30 июля МЦ отметила — именины. «Я получила: мундштук в футляре (Сувчинский), роговые очки, как у всех белокурых англичанок (его жена), розовое платье с цветами (приятель), розовую рубашку (приятельница), всё письменное (С<ережа>) и фартук (Аля). И еще розы. Борис, я в первый раз, взрослая, праздновала свои именины — и так эфф<ективно>».
А в основном — работа. МЦ пишет вторую часть драматической трилогии — «Федру», III картину. В черновике — самокомментарий: «Заметила одно, от меня ничего не зависит. Всё — дело ритма, в который я попаду. Мои стихи несет ритм, как мои слова — голос — <нрзб.> в котор<ый> попадаю. <…> Кроме того, сейчас у меня явн<ое> подч<инение> смысловому, не только из-за сюжетного действия, просто — отсутствие непосредственного притока, отсутствие человека в моей жизни, явный перевес себя, головы. В Поэме Воздуха я, думается, на волоске <оборвано>»
Ася поехала в Сорренто к Максиму Горькому. К их предварительной переписке Асю привел ее друг Борис Зубакин, гипнотический человек с лицом Шекспира, масон, профессор археологии и немного поэт, пользовавшийся расположением Горького и сам с ним переписывавшийся. К приезду Аси Зубакин уже гостил у Горького. Вдвоем они устроились в маленьком отеле «Минерва» напротив большой виллы Сорито, где Горький занимал второй и третий этажи с мраморными полами. Своей виллы у него не было.
В начале августа МЦ отправила Горькому благодарственное — за Асю — письмо, присовокупив «Стихи к Блоку» и «Разлуку», с обещанием прислать всего «Крысолова», распечатанного по нескольким номерам «Воли России». Четыре года назад в Праге Ходасевич и Горький жили в отеле «Беранек», Ходасевич предлагал ей познакомить ее с Горьким — МЦ, однако, отказалась. Теперь она пишет ему:
Если Ася будет Вас раздражать — не сердитесь, стерпите. <…> Она — предельно добра. <…>
Кстати, одно из первых моих детских, младенческих воспоминаний — слово «Мальва»
[164] — то ли наша, осенняя, на клумбе в Тарусе, то ли Ваша, из уст матери, тогда совсем молодой. Еще одно: мать однажды, возвращаясь с концерта Гофмана, привела домой собаку, увязавшуюся за ней, желтую — и вопреки отцу и прислуге поселила ее у нас в доме. Назвала Челкаш. Через три дня собака ушла. Мы плакали, я — пуще всех. Вот Горький моего детства. О позднейшем, вплоть до пражского у Ходасевича, — расскажу потом. При встрече? — Спасибо за пожелание ее.
Это письмо к нему по каким-то причинам не дошло.
Ася в Москве была помощником библиотекаря Музея отца. Ее поездка к Горькому была оформлена как двухмесячная командировка для привоза в Музей проспектов и каталогов музеев Италии. Ей помогала с устройством поездки, по старой ялтинской памяти 1905 года, Екатерина Павловна Пешкова, нынче влиятельное лицо во властных структурах.
