МЦ обратилась к Саломее за помощью в получении французской визы. От Аси последнее письмо пришло из Венеции, и в это время, очевидно, она уже была в Сорренто.
…МЦ приснился замечательный сон, о котором она поведала Марку Слониму: «Забыла на базаре два яйца… иду за ними… церковь… старичок громко, по русски, читает молитву… Автомобиль. Боюсь. Подхожу к какому-то чужому молодому человеку: «Боюсь. Переведите меня»… Подходит военный царского времени, молодой, наглый, румяное лицо с усиками, красивый <нрзб.>… и сама церковь только что была базаром… Ваша фамилия? — Полковник Бунин».
В эти дни МЦ вычитывает корректуру книги «После России» и надеется поехать на вандейское побережье, в Бретань — на Океан — в начале сентября. А 2 сентября 1927-го ожидается и происходит приезд Аси — визу удалось достать через Бриса Парена, члена редколлегии журнала «Nouvelle Revue Française», секретаря издательства «Gallimard». МЦ чуть было сама не попала в Сорренто — Горький предлагал это Асе, но тогда бы она не увидела ни Сережи, ни Мура, которого не видела никогда. Асю на парижском вокзале встретил Сергей, дома начались долгие разговоры, были выезд в Версаль и посещение Лувра.
Но тут заболел Мур. Диагноз между корью и краснухой — во всяком случае сильный жар и сыпь. Не сразу выяснится, что это. Оказалось — скарлатина. 18 сентября заболела, заразившись от него, МЦ, 19-го — Аля. Сергей не заболел.
У МЦ постельный режим. Она болеет и душой. Грустно на земле. 14 сентября погибла Айседора Дункан, задушенная собственным длинным шарфом, который затянуло в колесо отъезжающего с ней автомобиля. МЦ ощутила нечто подобное относительно себя во всех смыслах. 2 октября 1927-го пишет Пастернаку: «Р<ильке> как цель уклонился. С тобой? Но встреча с тобой так обречена, что заранее воля руки опускает. Человеку в колодках на один миг в окно показал<и> море. <…>…Бог его знает, какой вырастет (Мур. — И. Ф.). И что я ему дам, при моей всяческой несостоятельности: ни уверенности, ни денег, только безумный страх автомобилей и людей. Чему я могу научить? Любить людей? Ненавижу, не чувствую религиозной, моральной, умственной <оборвано>».
На Океан они, конечно же, не уехали. Тяжелее всех болела МЦ, у Али даже сыпи не было, только несколько дней поболело горло. МЦ целую неделю не могла спать из-за безумной боли рук, ног и шеи. Голову пришлось побрить, причем семь раз. Начиная с третьего раза — нарочно, в надежде на «завив», как это случилось у нее в юности.
Пока болела, появилась большая мечта — о вечере в Праге. Чтобы окупить проезд туда и обратно, необходимо заработать минимум тысячу крон. Приехала бы в январе — феврале на две недели, остановилась бы у Тесковой. Для этого нужно было бы продать 200 билетов по 5 крон или 100 билетов по 10 крон. Неужели же это невозможно? В устройстве помогли бы Брей, Альтшулер и Еленев. Детская болезнь, скарлатина, лишний раз подтвердила, что Марина — ребенок, даже не очень большой. Но мысли у нее недетские:
Борис, был спор о церкви, и я была беззащитна, п<отому> ч<то> за мной никого не было, даже моей собственной тоски по ней. Была моя пустота, беспредм<етность>: постыдная и явная. Вместо Бога — боги, да еще полубоги, и что ни день — разные, вместо явн<ого> святого С<ебастьяна> — какие-то Ипполиты и Тезей, вместо одного — множество, какой-то рой грустных бесов. О, я давно у себя на подозрении, и если меня что-нибудь утеш<ает>, то это — сила всего этого во мне. Точно меня заселили. Борис, я ведь знаю, что совесть больше, чем честь, и я от совести отворачиваюсь. Я ведь знаю, что Евангелие — больше всего, а на сон грядущий читаю про золотой дождь Зевеса и пр. Я читала Евангелие и могу писать Федру, где всё дело в любви женщины к юноше. Если бы я то оспаривала, нет я знаю, что больше и выше нет, а все-таки не живу им.
Поскольку первое письмо Горькому по какой-то причине не попало к адресату, 8 октября 1927-го МЦ пишет второе: «Ася должна была передать Вам Царь-Девицу, других книг у меня не было, но скоро выходит моя книга стихов «После России», т. е. все лирические стихи, написанные здесь, — вышлю. Если бы Вы каким-нибудь образом могли устроить ее доступ в Россию, было бы чудно (политики в ней никакой) — вещь вернулась бы в свое лоно. Здесь она никому не нужна, а в России меня еще помнят». Дальше, рассказывая Горькому о Гёльдерлине, она замечает: «Мой любимый поэт». Ася передала Горькому «Царь-Девицу», надписанную так: «Дорогому Алексею Максимовичу с благодарностью за Асю. Марина Цветаева. Медон, сентябрь 1927 г.».
Гостевание Аси и Зубакина у Горького не задалось. Хозяину дома, поначалу гостеприимно добродушному, на каком-то повороте резко не понравились ни их речи, ни их поведение, отдающие ненавистной ему декадентщиной. Зубакин, который до того был для Горького «изумительным человечищем», на Капри вел себя нервически и одновременно театрально-мистически, в роли гуру по отношению к Асе, и не только к ней, социально-политических интересов Горького не поддерживал и оспаривал их, притязал на поэтическое титло. Горькому, похоже, не нравилось и модернистское сочинительство Аси, много ему читавшей своего, и совершенно определенно — авангардные сочинения ее сестры, о которых он вскоре напишет Пастернаку: «Талант ее мне кажется крикливым, даже — истерическим, и ею, как А. Белым, владеет слово. Она слабо знает русский язык и обращается с ним бесчеловечно, всячески искажая его». Пастернак в ответ вступился за названных поэтов, чему не помешало искреннее почитание им действительно грандиозной личности писателя («чистейшее и крупнейшее оправданье эпохи»). Горький очень ценил «Детство Люверс» и абсолютно не понимал стихов Пастернака. Тем не менее Горький вызовется помочь МЦ материально, и Ася, во избежание прямого контакта Горького с МЦ, придумает план доставки ей горьковских денег якобы от имени Бориса. Произошла путаница и несуразность вплоть до предложения Горького Пастернаку прекратить переписку, но в результате 11 октября 1927-го МЦ отблагодарит Леонида Осиповича Пастернака сердечным письмецом: «С благодарностью уведомляю Вас, что сумму в 1300 франков получила, и сожалею, что невольно доставила Вам столько хлопот».
Общение сестер тоже не вполне получилось. Асе не пришлась по вкусу «Поэма воздуха», она — выслушав — просто не поняла ее, и МЦ в объяснение сочинения напустила туману: «Знаешь, я попыталась описать, что бывает со мной, когда я после черного кофе — засыпаю… Точно куда-то лечу, — это еще не сон, — трудно объяснить словами…»
В их разговорах преобладающе маячит фигура Горького — почему-то в сопровождении тени их матери Марии Александровны, которой, разумеется, нравилось творчество Горького, но не настолько, чтобы возводить мнение рядовой читательницы в основу отношений с гигантом пролетарской литературы.
Ася пробыла в Мёдоне две недели. Отказавшись от сестринского предложения побывать на берегу Океана, она возвращалась в Сорренто. Ее провожали Эфрон и Родзевич, который в последнюю минуту привез записку от МЦ: «Милая Ася, когда вы ушли, я долго стояла у окна. Все ждала, что еще увижу Тебя, на повороте, — вы должны были там мелькнуть. Но вы, верно, пошли другой дорогой!.. Бродила по дому, проливая скудные старческие слезы… Твоя М, Ц.».
